Петля на зайца - Сергей Яковлев

А козлик, того и гляди, в герои России выбился бы — вредил как мог, оказывается, тоталитарному строю. И скоренько так депутатом стал.

Ну, это дело нехитрое — были бы деньги, а деньги у него были немалые. Очень большие за ним деньги были. Все номера его счетов во всех банках, и не только швейцарских, группой Логинова по ходу работы по «Блику» были досконально изучены, все суммы скрупулезно подсчитаны и балансы подбиты. Да, продавал, торговал Родиной оптом и в розницу, но для ее же пользы: помогал выйти на прямую дорогу демократии, либерализма и рыночной экономики. Ах, как трогательно, и где-то даже патриотично!

И ни черта бы ему никто не сделал, пальцем бы никто не тронул в «обновленной России». Да он, похоже, в своей новой ипостаси за ширмой депутатской неприкосновенности никого и не боялся.

Недоучел он только «человеческий фактор», точнее, «фактор Логинова»… Обиделся на него Гена сильно.

Впрочем, обида — это эмоции… Хоть и умел полковник со своими эмоциями справляться, в случае с главным фигурантом по «Блику» не захотел давить эту самую эмоцию.

Во-первых, он считал, что любая работа должна быть доведена до завершения, а во-вторых, в той системе, которой он почти с детства служил верой и правдой, существовал незыблемый принцип: офицеру-предателю — смерть. Да и за «державу» было обидно. Слегка.

Ладно бы, как Резун ушел, по идейным соображениям — хоть как-то понять можно. Но этот же, иуда, чисто из-за денег переметнулся. Деньги и ничего больше. Очень солидные деньги — всего на разных счетах выявили более шести миллионов долларов.

Смешно, но основная часть была им переведена в банки уже после завершения операции. За предательство он лишь немногим более двухсот тысяч от разных хозяев нахапал.

Поспешил, сердешный, погорячился — при дележке пирога расейского ему кореша в тридцать раз больше отстегнули, чем за измену Родине! Всегда суетлив был… мразь.

Операцию прекратили, страну сократили, но упрямый Гена свято чтил основной принцип разведки: предателю — смерть, и гнул свою линию. О чем недвусмысленно, но тактично, при каждом удобном случае намекал руководству.

Так, мол и так, считаю, что принцип нарушать нельзя.

В итоге. Гену вызвал к себе большой начальник, один из крестных отцов операции «Блик», как бы для того, чтобы фитиля вставить, но вместо фитиля говорил с Геной почти ласково и мягко, и сказал примерно следующее:

— Понимаю вас, Геннадий Алексеевич, очень хорошо понимаю — сам почти всю жизнь был на оперативной работе. Разумеется, убрать этого фигуранта, конечно, следовало бы, но… это уже из прошлого. Политическая ситуация кардинально изменилась, условия стали иными. Одним словом: мы люди военные и без приказа от политического руководства страны никаких резких движений делать не будем. А из вышестоящих инстанций приказа нет и не будет.

Полковник Логинов уловил в словах своего начальства некоторую неуверенность, что ли, даже нечто вроде легкого сомнения и грусти. Для него этого оказалось достаточно…

И хоть армия — другая, и государства того, прежнего, тоталитарного, нет, а на нет — и суда для подонков как бы тоже нет, кое-что все же осталось.

Взял Логинов очередной отпуск и отлучился в неизвестном направлении рыбки половить, грибков пособирать.

…Рвануло так, что блок двигателя от машины этого урода нашли почти в километре от пятиметровой воронки. Больше ничего не нашли. Воронка и искореженный блок. Остальное — в пыль, в молекулы. Только по номеру на блоке и определили, что машина принадлежала депутату такому-то… Полтора килограмма пластита Ц-4 — не хвост собачий. Что поделаешь — разгул организованной преступности…

Гена на той рыбалке случайно получил легкую контузию, а после отпуска — нехорошую закорючку в личное дело. Ну и, кроме того, перевели его в разряд «невыездных» — вывели за штат активной резидентуры. О чем, кстати, Гена сильно и не печалился, поскольку за пятнадцать лет ему уже поднадоело быть «шпионом». Пока молодой был — одно дело… С возрастом что-то изменилось во взглядах на жизнь, в мировоззрении.

Ни тогда, ни позже, никто ничего ему не сказал и даже не намекнул — умный и сам поймет, а дураков в ГРУ отродясь не держали, — просто перевели служить на Дальний Восток в разведотдел армии. Без всякой надежды на полосатые штаны. Спровадили, сослали, и надолго. Слава Богу, хоть не навсегда. Вернули в конце концов…

Ну, и черт с ними, с надеждами и полосатыми штанами — не хлебом единым жив человек. В конце концов служишь ведь не за звезды и штаны с лампасами, верно? Служишь, потому что служишь, потому что другого ничего не умеешь. Потому что отец служил, и дед служил…

А если эти придурки завтра объявят войну Грузии или Украине? Тоже служить будешь? Вероятно так, раз присягу дал. В любом случае приказ должен быть выполнен, а если не согласен — застрелись или уйди. Но уйди до того, поскольку армия и демократия понятия абсолютно несовместимые.

Стреляться полковнику пока что-то не хотелось. Хотелось на пенсию, в отставку. Но до отставки надо было еще дожить, а судя по разворачивающимся событиям, это могло стать неразрешимой проблемой — дожить до отставки.

Глава восьмая

В воскресенье Николай Иванович Крючков проснулся, как обычно, как просыпался уже более пятидесяти лет — в шесть утра. И не надо было ему никакого будильника — просто глаза сами открывались, и он просыпался. «Кто рано встает — тому Бог подает», — так еще его мать в далеком детстве говаривала…

Вот ведь глупость! Вчера, в субботу поперся как дурак на работу — почему-то решил, что пятница-и потерял двое суток. Два теплых, бесконечно долгих летних дня и две ночи, в которые можно было сделать так много полезного…

Сегодня ехать к себе на болото уже не имело смысла — из-за одного дня жалко даже деньги на билеты тратить. Но и оставаться в городе в воскресенье было невесело.

Хотя занятие нашлось — еще на прошлой неделе он из ореха начал делать новое ложе для уникальной отечественной самозарядной винтовки Рощепея образца тысяча девятьсот пятнадцатого года. «Вот и доделаю», — решил Николай Иванович.

У Николая Ивановича Крючкова была страсть. Тайная. Это была действительно страсть и настолько тайная, что кроме самого Николая Ивановича, в нее был посвящен еще только один человек.

Психические корни различных форм страсти, или безоглядной любви к чему-либо, к кому-либо, неплохо исследовал в свое время добрый австрийский доктор Зигмунд Фрейд. Возможно, будь он жив и попади к нему на прием Николай Иванович, он смог бы доступно и ясно объяснить эту страсть. Покопался бы в прошлом пациента, разобрался с детскими страхами и привязанностями и, скорее всего, выражаясь современным ненаучным языком, нашел бы на Колином «чердаке» некоторые легкие отклонения от нормы.

Да что там Фрейд!.. Любой средней руки домашний американский психиатр тоже обнаружил бы в голове у Коли небольшой сдвиг по фазе. Не манию, конечно, — легкое смещение «крыши», но…Николай Иванович не был американцем, он был простым русским столяром, а у русских столяров личных домашних психиатров пока еще нет, не завели еще. Ну, может, лишь некоторые… Поэтому феномен безоглядной Колиной любви, страсти добрыми домашними докторами не исследовался, и диагноз не ставился.

Государственные же спецы отечественной психиатрии без всяких анализов упекли бы его, сердешного, за эту страсть пожизненно за стены каменные, замки кованные и решетки железные. А там известно чем лечат — электрошок до изумления, укольчики серные… Пока «пациент» в растение не превратится.

Коля любил оружие. Он просто млел и балдел от огнестрельных механизмов и, что совсем уже нехорошо, тайно их коллекционировал. К холодному оружию, взрывчатым веществам, гранатам, авиабомбам и всяким прочим предметам, могущим причинить непоправимый вред живой материи, Николай Иванович был абсолютно равнодушен и даже недолюбливал всю эту пакость. В душевный трепет его вгоняли лишь механизмы любых типов и видов, стреляющие на большие расстояния маленькими кусочками свинца.

Собирать свой арсенал, свою коллекцию, он начал почти сразу же после войны — в сорок седьмом. Ему всего восемь лет было, когда пацан из соседнего двора предложил махнуться — Колькин немецкий кинжал со свастикой на эбонитовой ручке и фашистским орлиным клеймом на лезвии — на почти хороший «ствол»: револьвер системы «Наган» со сломанной пружиной. Не задумываясь, отдал Колька свой остро отточенный клинок. Эта сделка века и положила начало его коллекции.

Он прекрасно помнил свой первый «Наган» — семизарядный, калибр 7,62. Наш, родной, образца тридцатого года… Потом было много других «наганов», даже «кольты» были, но тот, первый самовзвод с почти полностью стертым воронением был незабываем, как первая любовь.