Бандитская губерния - Евгений Сухов

«А ты что, доживши почти до шестидесяти лет, хочешь, чтоб у тебя ничего не болело? Такого не бывает. К тому же, если что-то у тебя болит, это значит, что организм имеет силы сопротивляться. И это, скорее, хорошо, нежели плохо».

И вот, теперь ее нет…

— Как это случилось? — поймал наконец взгляд околоточного надзирателя Кокошин.

— Дело вашей матушки ведет судебный следователь господин Песков, и он все знает много лучше меня, — нашел все же выход уйти от ответа Петухов. — Он все вам расскажет и…

— Почему судебный следователь? — удивился Кокошин. — Зачем судебный следователь?

— Понимаете, в деле гибели вашей матушки не все ясно, — расплывчато ответил надзиратель.

— Ее что, убили? — вскочил со стула Владимир Игнатьевич.

И околоточному надзирателю ничего не оставалось делать, как сказать:

— Такая версия имеется…

Это был удар. Кто мог покуситься на пожилую одинокую женщину? У кого поднялась рука убить женщину, совершенно безобидную и не способную оказать сопротивления?

— Скажите, а как… — Кокошин с трудом заставил себя говорить, поскольку едва сдерживал рыдания, — …как я могу найти этого судебного следователя Пескова?

— На месте происшествия, — ответил околоточный надзиратель и тут же поправился: — То есть в доме вашей матушки. Или в соседнем доме, где остановился следователь из Москвы господин Воловцов. Это племянник вашей соседки Феодоры Пестряковой.

— Благодарю вас, — глухим голосом промолвил Кокошин и, выйдя из участка, пошел по Астраханскому шоссе пешком, хотя на Ямской площади была биржа извозчиков…

— …Я взял молоток и пошел в дом, — рассказывал Пескову Иван Федорович. — Когда городовой высаживал дверь, то оторвал с одной стороны петлю, которая крепилась на гвозди с обеих сторон. Я нашел упавший гвоздь, забил его, подправил петлю и потом поставил крюк стоймя. Он едва держался, но держался. Закрывая дверь, я в конце слегка хлопнул ею, и крюк упал в петлю, тем самым заперев дверь. Это я проделал дважды, и оба раза у меня получилось. Кстати, в настоящий момент дверь снова заперта изнутри… Преступник или преступники сделали то же самое. Лишив старушку каким-то образом чувств и завладев кубышкой, они вылили на нее керосин, естественно, на лицо и грудь, и обставили все так, чтобы создалось впечатление, будто Кокошина облилась нечаянно сама, заливая настольную лампу керосином при горящем фитиле. Потом подожгли облитую старушку и вышли из ее комнаты, поставив крюк стоймя. Они медленно стали закрывать дверь и, когда осталась щель, скажем, в ладонь, резко ее прихлопнули. Крючок упал в петлю и запер дверь изнутри. А входную дверь в квартиру они попросту захлопнули.

— Так что, сейчас дверь комнаты Кокошиной заперта изнутри? — посмотрел на Ивана Федоровича Песков.

— Именно так, — ответил Воловцов.

— Что ж, это многое меняет, — в задумчивости произнес титулярный советник. — Но лишь в нашем с вами восприятии произошедшего. Ваш эксперимент усилил версию убийства, но не совсем, поскольку факт этот с крючком, падающим при толчке двери в петлю, опять из разряда косвенных: преступники могли убить и закрыть дверь изнутри именно таким способом, а могли этого и не делать…

— Это я понимаю… — кивнул московский судебный следователь и тут же спросил: — А что с Попенченко?

— Полиция ищет, — ответил Песков. — Найдет, не беспокойтесь… Вряд ли он успел уехать из города…

Послышался стук в дверь. Поскольку тетушки не было дома, роль хозяина принял на себя Воловцов и громко крикнул:

— Открыто!

В сенях послышались шаги, затем дверь открылась, и на порог ступил господин в дорожном костюме и при кожаном дорожном саквояже…

— Вы — Кокошин? — догадался Иван Федорович.

— Да, я Кокошин, — ответил господин в дорожном костюме.

Дверь в покои Марьи Степановны Кокошиной была заперта изнутри. Воловцов с Песковым переглянулись, затем Иван Федорович резко нажал на дверь плечом, гвоздь, забитый несколько часов назад, выскочил снова, петля свесилась вниз, крюк от нее освободился, и дверь открылась.

— Да-а, — протянул Песков, уважительно глянув на Воловцова. — Мы приходим, дверь заперта изнутри, и в комнате никого нет. Эффектно.

— Благодарю вас, — произнес Воловцов и осекся, поскольку невольно взглянул на Кокошина, бледного, как свежевыстиранное полотно. — Вам плохо? — спросил он, обеспокоенный видом Владимира Игнатьевича.

— Да, мне нехорошо, — ответил Кокошин, расстегивая ворот сорочки.

— Может, присядете? — предложил Песков.

Кокошин кивнул и сел в кресло возле стола, уставившись на обгорелые доски пола.

— Был пожар? — с трудом разлепил он губы.

— Был… — Песков не знал, что ответить, только добавил: — Небольшой.

— Вы расскажете, как все произошло? — спросил Кокошин после паузы.

— А вы готовы выслушать? — посмотрел ему прямо в глаза Иван Федорович.

— Да, — нетвердо ответил сын Марьи Степановны.

— Нет, вы не готовы, — покачал головой Воловцов. — Может, позже?

— Нет, сейчас, — уже твердо произнес Кокошин.

— Хорошо, — согласился Иван Федорович. — Видите пространство возле стола между сгоревшими половыми досками?

— Да, — не сразу ответил Владимир Игнатьевич.

— На этом месте лежала ваша матушка, — как можно мягче сказал Иван Федорович.

— Она… сгорела? — Кокошин уронил голову и заплакал.

— Ее сожгли, — жестко, даже с ненавистью, произнес Воловцов. Конечно, жесткость эта и ненависть предназначалась вовсе не для сына несчастной старушки, а тем, кто это сделал.

— О, Боже…

Все трое молчали несколько минут. Потом, когда Кокошин немного успокоился, Воловцов снова заговорил:

— Нам бы хотелось, чтобы вы взяли себя в руки и, по возможности, спокойно и основательно осмотрели вещи вашей матушки на предмет похищения. Имелись ли у нее деньги, драгоценности?

— Нет, драгоценностей у нее не было, денег особых тоже. Ну, может, рублей пятьдесят-семьдесят на текущие расходы. Все драгоценности, которые у нее были, она продала уже давно и вложила в процентные бумаги. И деньги, получаемые от сдачи комнат в доме, она тоже вкладывала в процентные бумаги.

— А где она хранила эти процентные бумаги? — спросил Песков.

— В сундуке под кроватью, — ответил Кокошин.

— Вы можете нам их показать? — попросил Песков после того, как переглянулся с Воловцовым.

— Да.

Кокошин встал с кресла, прошел за ширму, встал перед постелью матушки на колени и, откинув покрывало, вытащил из-под кровати сундук. Бережно открыл его крышку, какое-то время смотрел на белье, наполовину заполнявшее сундук, а затем повернул голову в сторону следователей и срывающимся голосом произнес:

— Здесь, в сундуке, лежала шкатулка, матушка держала в ней процентные бумаги и деньги. В нее же она положила серебряные часы, которые я подарил ей в прошлом году. Только шкатулки здесь нет… — Закрыв лицо руками, Владимир Игнатьевич беззвучно заплакал. Плечи его ходили ходуном.

Несмотря на то, что и у Воловцова и у Пескова имелись к Кокошину вопросы, они деликатно помалкивали. И задали их лишь тогда, когда все трое вернулись в дом Феодоры Силантьевны. Тетушка, видя, что мужчины подавлены, слазила в погреб и достала бутылочку вишневой наливки, которую хранила для экстренного случая. Делала она ее сама, по старинному рецепту, и, когда Воловцов откупорил бутылку, из нее пахнуло таким ароматом, что он невольно привлек внимание мужчин. А потом был стакан наливки. И еще. И еще один. Было видно, как порозовел лицом Кокошин. Все-таки вино в определенных случаях, ну, например, как этот, — вещь крайне пользительная и необходимая. Оно отпускает ту внутреннюю, донельзя сжатую пружину в человеке, готовую сломаться или резко выпрямиться, медленно и постепенно…

Похоже, сын Марьи Степановны Кокошиной совсем не умел пить. Видя это, Феодора Силантьевна уложила его на свою кровать и стянула с него сапоги.

— А ты, Боже мой, — сокрушалась она, поглядывая с неизбывной жалостью на сына своей подруги. — Вот беда-то, вот беда-а-а…

Единственный вопрос, который Воловцов и Песков успели задать Кокошину, — какую в целом сумму составляли процентные бумаги его матушки.

— Восемнадцать тысяч, — ответил Владимир Игнатьевич и тут же крепко заснул.

— Однако, — посмотрел на Воловцова Песков, не сразу найдя его затуманенным взором. — Это ж целое состояние!

— Для кого состояние, а для кого и два состояния, — сдержанно заметил Иван Федорович, едва ворочая языком. Настойка оказалась столь крепкой, что мало уступала по производимому эффекту водке или коньяку.

— А для кого — два? — пьяно спросил Песков.

— Что — два? — поднял мутный взор на рязанского судебного следователя московский судебный следователь по наиважнейшим делам.