Величайшее благо - Оливия Мэннинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Но они гомосексуалы. Это было обычное соглашение. Пары расстались, как только зарегистрировали брак. А ты бы оказался привязан к Софи на всю жизнь.
— Она сказала, что мы могли бы сразу развестись.
— И ты ей поверил? Безумец.
Гай неловко рассмеялся.
— Между прочим, не поверил.
— Но позволил ей себя уговаривать. И, возможно, согласился бы, если бы не встретил меня? Так ведь? — Она глядела на него так, словно он вдруг превратился в кого-то другого. — Если бы меня спросили перед свадьбой, я бы поклялась, что выхожу замуж за вечную твердыню. А теперь мне кажется, что ты способен на что угодно.
— Да ладно тебе, — запротестовал Гай. — Я не хотел на ней жениться, но надо же соблюдать вежливость. Что бы ты сама сделала на моем месте?
— Сразу же отказалась бы. Зачем усложнять себе жизнь попусту? Но со мной бы она на такое не осмелилась. Она поняла, что меня не провести, и сразу же меня невзлюбила. С тобой же ей что угодно сойдет с рук.
— Милая, не будь так сурова. Она неглупа, говорит на полудюжине языков…
— Ты давал ей взаймы?
— Ну да. Несколько тысяч.
— И что, она их вернула?
— Ну… она не рассматривала это как заем.
Гарриет не стала углубляться в этот вопрос и просто сказала:
— Я не хочу видеться с ней каждый вечер.
Гай потянулся через стол и взял ее за руку.
— Милая, ей грустно и одиноко. Ты же можешь себе позволить проявить доброту.
— Возможно, — сказала Гарриет не вполне искренне. Она решила не продолжать разговор.
Они уже покончили с омлетом и ждали кофе, когда Гарриет увидела, что из воды на пирс, стараясь не попадаться на глаза официанту, выбрались двое маленьких попрошаек. Мальчик постарше, прячась под столами, добрался до Принглов. Уцепившись за край стола своей птичьей лапкой, грязный, мокрый и ободранный, он завел обычную песню: «Mi-e foame!»
Гай протянул ему несколько мелких монет. Мальчик бросился прочь, и тут же его место занял тот, что помладше, и, переминаясь с ноги на ногу, начал что-то неразборчиво рассказывать. Глаза его были вровень с краем стола. Гай отмахнулся, поскольку монет больше не было, и мальчик пригнулся, словно уворачиваясь от удара, после чего продолжил ныть. Гарриет предложила ему кусок хлеба, потом оливку и сыр. Эти подношения были проигнорированы, и плач продолжился.
Через несколько минут Гарриет раздраженно покопалась в сумке и обнаружила шестипенсовик. Ребенок выхватил его и умчался. Вокруг наступил прежний покой, который бывает, если вас окружает вода, а не земля. И тут радио умолкло. Внезапная тишина казалась такой напряженной, что Гарриет принялась оглядываться, ожидая, что сейчас что-то произойдет. Из репродуктора зазвучал резкий голос.
Мужчины рядом с кухней выпрямились. Один вскочил на ноги. Упал чей-то стул. Голос продолжал вещать. Из кухни вышел официант, а за ним повар в грязных штанах и фуфайке. Тот, что вскочил на ноги, что-то крикнул, и официант закричал в ответ.
— Произошло вторжение? — спросила Гарриет.
Гай покачал головой.
— Что-то про Кэлинеску.
— Кто это?
— Премьер-министр.
— А почему все так разволновались? Что сказал диктор?
— Не знаю.
Воспользовавшись всеобщим замешательством, старший попрошайка проскользнул под самым носом у официанта и теперь настойчиво клянчил, понимая, что у него мало времени. Официант подошел к перилам и что-то крикнул лодочнику. Тот крикнул ему в ответ.
— Он говорит, что в Кэлинеску выстрелили, — сказал Гай. — Объявили, что он то ли умирает, то ли уже умер. Надо идти в Английский бар. Туда стекаются все новости.
Они покинули парк через боковые ворота, где стояла статуя опального политика с головой, накрытой мешком. Торопливо пройдя по переулкам, они вышли на главную площадь, где уже торговали экстренным выпуском газет. Люди выхватывали их друг у друга, а прочтя первую строчку, бросали под ноги. Площадь была усеяна газетными листами, которые слегка колыхались под дуновениями горячего ветра.
— Его убили на птичьем рынке, — сказал Гай, засунув газету под мышку.
К ним резко повернулся какой-то мужчина и заговорил по-английски:
— Говорят, что «Железную гвардию» распустили! А теперь еще и это! Теперь может быть всё что угодно. Понимаете? Всё.
— И что это значит? — спросила Гарриет, пока они торопливо шагали по площади.
— Что немцы что-то замышляют, видимо. Сейчас узнаем.
Но Английский бар — темные панели, пальмы в латунных горшках — был удручающе пуст. Из высоких окон на пол падали лучи света, придавая помещению игрушечный вид. Видимо, еще недавно здесь было полно народу, поскольку в воздухе висели клубы табачного дыма.
Гай обратился к Альбу — мрачному, трезвому парню, которого в Бухаресте считали идеальным воплощением английского бармена:
— Куда все делись?
— Ушли посылать новости, — ответил Альбу.
Гай раздраженно нахмурился и спросил Гарриет, что она будет пить.
— Подождем, — сказал он. — Они вернутся. Это центр информации.
6
Крики газетчиков на площади заставили Якимова на верхнем этаже гостиницы кое-как пробудиться от сна.
Когда он накануне протянул клерку свой паспорт подданного Великобритании, его спросили, не желает ли он, чтобы по утрам его будили чашкой чая «на английский манер». Он ответил, что не желает, чтобы его вообще как-либо будили, но просит по утрам ставить рядом с его кроватью маленькую бутылочку «Вдовы Клико». Открыв глаза, он увидел перед собой ведро со льдом и был крайне рад его присутствию.
Час спустя, выкупавшись, одевшись и перекусив холодной курятиной, он спустился в бар, уже забитый людьми. Якимов заказал виски, выпил его и тут же заказал еще. Немного придя в себя, он медленно повернулся и принялся разглядывать собравшихся.
Журналисты толпились вокруг Мортимера Тафтона, который сидел на краю стула, сжимая набалдашник трости бурыми руками в старческой гречке.
— Есть новости? — спросил Галпин, завидев Якимова.
— Что тут скажешь, вечеринка удалась.
— Надо думать, — сказал Галпин. — Адская вечеринка. И всё по старому сценарию: кто-то внутри поднимает бучу, и эти твари вмешиваются, чтобы навести порядок.
Якимов некоторое время глядел на Галпина, пытаясь найтись с ответом, после чего промолвил:
— Совершенно верно, дорогой мой.
— Даю им сутки.
Галпин стоял, привалившись к барной стойке. Это был тощий мужчина в тесном костюме, с гнусавым, раздраженным голосом. Разговаривая, он беспрерывно потирал лицо — брюзгливое и желтое, как у типичного любителя виски. Живот у него был впалый, а жилет — мятый, грязный и усыпанный пеплом. Края манжет потемнели от грязи, воротничок измялся. Он посасывал мокрый окурок, а когда он говорил, этот окурок прилипал к его полной нижней губе и подрагивал на ней. Он
