Селижаровский тракт - Вячеслав Кондратьев

Но ненадолго это. Как провалились в небытие, так и вырвались из него прострекотала пулеметная очередь над оврагом. Видно, идет к ним кто-то...

Пошли с сержантом туда. По дороге проходят мимо группки бойцов, человек пять сбились в круг, курят, один из "бывалых" что-то рассказывает, слушают без улыбок.

- Товарищ командир, где же лейтенант наш? Может, и правда к немцам ненароком попал? - спрашивают Коншина.

- Убит Четин... За оврагом на тропке лежит, - не сразу отвечает Коншин.

- Уже... - протягивает кто-то и поеживается. Поеживаются и остальные.

- Мальчонка совсем, - вздыхает другой.

На этом разговор о Четине прекращается, и Коншина удивляет, что эта первая смерть людей не поразила, что приняли они ее более или менее равнодушно... И он начинает понимать, что смерть здесь - это совсем другое, чем в обычной жизни. Вспомнилось, как переживали они гибель своего однополчанина, придавленного сошедшим с рельсов вагоном, как несколько дней ходили потрясенные случившимся... Здесь же, видать, все не так. Да и сам Коншин разве уж так сильно затронут этой смертью? Да, конечно, в первые минуты было больно и жалко Четина очень, а сейчас кажется это обыкновенным, и, видимо, потому, что каждого здесь может убить в любое время, и если каждую смерть переживать - сердца не хватит.

У оврага никого нет... Наверно, просто так прошлись немцы очередью. В шалаш уже не тянет, и Коншин с сержантом бродят по леску, меряя его без толку шагами туда-обратно. Невелик лесок. На тыльной стороне его заметили подбитый танк с развороченной башней и подивились силе взрыва, который такую стальную махину искорежил начисто. "Что же с танкистами?" - представилось сразу. И потянуло курить.

Не только Коншин с сержантом маются в ожидании. Весь взвод, по двое, по трое, слоняется по передовой. Сидеть в шалашах или валяться под елками уже невмочь. Пять шалашей соорудили, но не знают, стоит ли еще? Может, погонят их с этого места вскорости? Лучше бы, разумеется, оставили здесь. Вроде бы привыкли уже. Но никто ничего не знает. Начальства нет, взводный убит, а помкомвзвода Коншин, который теперь за командира взвода, хоть парень и ничего, но тоже бродит по передку как в воду опущенный, губы сжаты, в глазах смуть, тоже на войне по первому разу... На Урале-то, на формировании, гонял взвод дай боже, и тактику, и рукопашный, в общем, давал жизни, но пригодится ли здесь все это - вот задача. Разве эти, что на поле лежат, в снег уткнувшиеся, не обученные? Но не прошли и половины пути. Короче, выяснилось в общих разговорах, что жить здесь можно, лишь бы никуда не трогали...

Но тут опять стрекочет очередь у оврага, прислушиваются: к ним кто-то бредет. И верно, через несколько минут появляется ротный. Шинель в снегу. Видно, когда овраг переходил, уложили его немцы в сугроб.

- Ну как, ребятки? - спрашивает Кравцов без нарочитой бодрости, по-душевному.

Ребята мнутся, кто плечом пожмет, кто пытается улыбку состроить, да не выходит, кто в землю взглядом утыкается - а чего отвечать?

- Понимаю, - говорит ротный, обводя всех глазами. - Ничего, обвыкнете помаленьку. Отойдем-ка, Коншин, в сторонку. - Отходят. - Видал Четина?

- Видал.

- Принимай взвод по-настоящему. На отделение толкового бойца поставь.

- Сделано, товарищ старший лейтенант.

- Ну и лады тогда...

Разговор вянет.

Кравцов просит махорки, - видно, хочет продрать горло как следует: комсоставу легкий дают табак, "Беломор". Завертывает, затягивается.

- Почему они не прошли? - кивает Коншин на поле.

- Спроси чего полегче, - хмурится Кравцов.

- А мы... мы пойдем? - наконец решается Коншин на главный вопрос.

- Наверно, - отрывисто и как-то раздраженно отвечает Кравцов. Настраивайся на это, ну а людям... людям пока не говори.

Проходятся они по пятачку, ротный осматривает участок второго взвода, покачивает головой, кривит губы, потом говорит Коншину:

- Выдели двух бойцов Четина захоронить... Ну, я пошел. В случае чего пришлю связного.

Коншин приказывает двум бойцам идти за овраг к Четину, и те отправляются вместе с Кравцовым. Опять слышна пулеметная дробь - наблюдают немцы за этим местом здорово.

После ухода ротного расползаются люди по шалашикам: надоело без толку бродить. Появились дымки, но немцы на них внимания не обращают, мины не бросают, и народ совсем осмелел - костры и вне шалашей разжигают. Томит всех не только ожидание, но и голод. Почти сутки прошли, как пищу не принимали, но ясно всем - раньше ночи не доставят, так что ничего не остается, как пояса потуже затянуть да куревом аппетит отбивать. Правда, говорят, что в наступление лучше с пустым брюхом идти, тогда ранение в живот не так страшно, но пожевать все же хочется...

Во всем взводе часы только у Коншина имеются, и, взглянув на них, видит он, что к двенадцати подваливает. Шесть часов, как они здесь, а время-то пролетело совсем незаметно.

Один из "бывалых", рядом оказавшийся и увидевший, сколько времени, облегченно вздыхает.

По всему, не будет наступления, командир. Мы, как правило, на рассвете в бой ходили. Времени впереди целый день. Значит, ежели овладеем, можно оборону немецкую переоборудовать и немецкие атаки выдержать, да и немцы на рассвете сонные, в блиндажах припухают, пока к окопам выскочат, можно половину пути пройти... А в середине дня кто же наступать надумает? Не дело это. Считайте, что этот день и ночка - наши. Пойдем, видать, завтра на рассвете.

Не очень-то верит Коншин этим словам, но верить хочется, и немного от сердца откатывает, завертывает самокрутку без дрожи в руках и затягивается со смаком. Одна у них сейчас радость: у каждого по полной пачке махры, дымить пока можно взахлеб, дня на два должно хватить, а загадывать и на них нельзя. Потому от каждого тянется густой махорочный дым, цигарки изо рта не выпускают.

Около одного шалаша Коншина окликают:

- Кипяточку не хотите, товарищ командир? - Протягивают кружку.

Обжигаясь, пьет Коншин, и хорошо идет горячая водичка. Наполняет пустой желудок, согревает тело. Сейчас бы сахарком закусить - и было бы совсем ладно; но зря обшаривает он карманы - не завалялось в них ничего, пусто, кроме махорочной пыли, не нащупывают пальцы ничего.

Глядят ребята на него жадно - не сказал ли чего ротный определенного насчет наступления, но Коншин делает вид, что взглядов тех ждущих не замечает, - зачем раньше времени людей тревожить, что будет, то будет. Хватит того, что сам знает, что у самого под ложечкой пустота какая-то. Отмалчивается Коншин, но, конечно, скрыть все на своем лице не в силах, и по нему видят люди, что впереди у них то, о чем задумываться неохота, что гонишь из головы, но поле-то перед ними, и - хочешь не хочешь - мысли идут: кому из них лежать сегодня на этой развороченной снарядами земле, не мне ли?