Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

лапу на сапожок пожилой дамы, изучавшей Journal de Genève возле газетного киоска. Дама испуганно вскрикнула. Даллес приподнял шляпу: — Рardon madame.

Геверниц без стеснения рассмеялся под негодующим взором швейцарки, коим она проводила их, пока они не свернули за угол.

—А может, Арчи заподозрил ее в слежке и решил срубить хвост? — смеясь, предположил Геверниц.

—Я бы не очень доверял тому, кто сам своего хвоста ли- шился, — хмыкнул Даллес и вынул трубку изо рта: — Ладно, Гуго, вернемся к сути вопроса. Наш «красный» Франклин, как тебе известно, наконец сподобился снять табу на контакты с СС. И что теперь? Из-за Wunderwaffe поднялся такой шум, что приблизиться к этой истории — все равно что голыми руками схватить раскаленные угли. Я бы с интересом поговорил с тем же Шелленбергом. Но Гогенлоэ ведет себя как бык в фарфоровой лавке, так что в Кремле слышно. Пообщаешься с ним — и вот ты уже поладил с дьяволом. Хорошо бы узнать, что об этом думает вездесущий Паш? Как бы там ни было, но любой шанс подобраться к урановой бомбе Гитлера упускать никак невозможно.

—Лофгрен, или как его там, намекнул, что имеет прямой выход на Шелленберга.

—Шелленберг — это Гиммлер. А Гиммлер — это проблема. Говоря словами Ришелье: «Вина его такова, что начинать нужно с казни». Рузвельт не одобрит.

—А если усадить его на атомную бомбу?

—Не знаю. Посмотрим.

Геверниц задумался. Потом сказал:

—Ну, этот Лофгрен определенно в теме. И давно. Я все ждал, когда он заговорит о Леве, которого укокошили наши ревнивые друзья. Промолчал… Если тебя интересует мое мнение, то с англичанами эту тему лучше пока не поднимать. И я бы не сбрасывал со счетов возможную причастность русской разведки.

—Посмотрим. Если там русские, то они начали с нами ка- кую-то игру. Тогда и у нас появляется возможность поиграть с ними. Посмотрим…

—Как бы не пришлось менять адреса.

—Брось, это такая формальность. — Даллес высморкался, затем запахнулся в шарф, подтянул перчатки. Подумал: «Знобит — не знобит?» — Сейчас необходимо разобраться с этим Лофгреном-Хартманом. И поскорее… Как он сказал: «времени нет ни у кого»? Тут он, конечно, прав. Вопрос, в сущности, пока один — что ему от нас нужно?

…Клэр взвизгнула — пирожное упало на ковер. Вздохнув, Даллес вызвал прислугу. Вошел тот же старый слуга и, не сказав ни слова, собрал разлетевшиеся по ковру кусочки.

—Позвал бы Арчи, он бы подъел, — с легкомысленной улыбкой заметила Клэр.

—Арчи не ест сладкого, — отрезал Даллес. Посмотрел на часы и поднялся: — Поезд через сорок три минуты. Успеешь собраться?

—Тебе так и хочется поскорее от меня избавиться. — Клэр надула губы. — Опять этот скучный Цюрих. В моем салоне — одни и те же лица. И разговоры одни и те же: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Какой фасон шляп? Что в театре? У Греты Гарбо новые морщины, Эррол Флинн пьет. В какую валюту вкладываться? А вдруг придут большевики?

Он уже оделся и теперь стоял перед зеркалом и повязывал на шее темно-синий платок вместо галстука: тем самым он демонстрировал духовную свободу и открытость к любому общению. Пощупал лоб — нет ли температуры?

—Вот что, милая, — сказал Даллес, подсев к Клэр, которая занималась укладкой волос, — я попрошу тебя познакомиться с одним мужчиной.

—С каким мужчиной? — спросила Клэр.

Даллес положил перед ней фотографию Хартмана.

—Вот с этим. Я не знаток мужской красоты, но, по-моему, он довольно приятной внешности. Не находишь? Живет, как и ты, в Цюрихе. Лофгрен. Его зовут Лофгрен.

Клэр бросила заинтересованный взгляд на фото.

—Хочешь подложить меня под него? — с кривой усмешкой спросила она.

—Как пойдет, милая. Как пойдет.

—И что я должна узнать?

—Только одно, милая, — кто он такой?

Цюрих,

12 января

Если от главного вокзала выйти на набережную Банхофквай, по мосту пересечь реку Лиммат, затем свернуть налево, на Вайнбергштрассе, и, попетляв по переулкам, выйти на уходящую вверх Нарциссенштрассе, то с правой стороны можно увидеть обычный для швейцарского города дом с мансардой под черепичной крышей. Выделяется он лишь тем, что наверху установлена маленькая деревянная главка с металлическим крестом. Это церковь Воскресения Христова, одна из двух православных церквей Цюриха. И хоть относилась она к Константинопольскому Патриархату, русские эмигранты в большинстве посещали ее; другая церковь, Покрова Пресвятой Богородицы, такой популярностью не пользовалась, ибо размещалась в обычном подъезде многоэтажного дома и внешним благообразием не отличалась.

А чуть повыше, в старой фахверковой харчевне «Подвал Кухелиннера» на крошечной площади, окруженной дешевыми меблированными номерами, где пожилой горбатый кельнер Вася Огородников подавал недурные картофельные клецки с грибным соусом и сладкое разливное вино с ближайшего виноградника, обычно собирались разношёрстные переселенцы из «красной совдепии», чтобы поболтать о том о сем, обменяться новостями, услышать русскую речь. Здесь можно было увидеть профессора Петербургской консерватории, подрабатывающего уроками музыки для детей из состоятельных семей, и машиниста локомотива, выметенного из Крыма с остатками Донского корпуса Врангеля, шумную ораву молодых поэтов, намеренных своротить несуществующие горы, и хмурых седовласых пьяниц с полковничьими погонами в карманах поношенных габардиновых пиджаков, жен заводчиков, потерявших свои заводы, костлявых девиц с «роковыми» глазами, тихих вдов и бывших купчих в пестрых павлопосадских шалях на полных плечах, обгладывающих местные сплетни до последней косточки. Непосредственно в подвале серьезные люди играли в шахматы и бридж на франки, а наверху типичный для русских эмигрантских собраний Яша в алой шелковой косо- воротке, отчаянным рывком головы отбрасывая со лба вьющийся маслянистый чуб, мотал посетителям душу надрывным «не плачь, дитя, к чему мольбы и слезы» под бурные гитарные переборы. Заглядывал после церковной службы и известный публицист Иван Ильин, живший неподалеку; в основном он пил вино, ел сыр и в дискуссии старался не ввязываться. Говорили обо всем, главное, что по-русски, жаловались, стонали, пели песни, ругались, спорили. И если перед своими можно было не маскироваться, то стоило появиться соотечественнику из других краев, как каждый считал своей обязанностью расписывать райские кущи, в которых они тут живут на зависть тем, кого здесь нету.

Встречалась здесь преклонных лет дама (прозвали ее — мадам), вдова известного в узких кругах философа Лазарева, изгнанного из Советской России под гарантии французского посольства за статьи против большевиков. До этого с неменьшим пылом он проклинал царизм, хвалил Маркса и мечтал само- лично прикончить Николая Второго, что не могло не нравиться