Династии Сперанских, Филатовых, Живаго, Овчинниковых и ХХ век. Записки счастливого человека - Алексей Адрианович Овчинников

успехом у женщин. Длительные периоды жизни отца в крымских санаториях, вдали от семьи, сильно осложнили его отношения с моей матерью. Думаю, что она тоже не во всем была права, но об этом позже. Еще до операции мать узнала, что, будучи в санатории на Рижском взморье, отец познакомился с женщиной, с которой он продолжал встречаться в Москве. Этот роман тянулся долго и мучительно для моей матери, так как некоторые ее «подруги» спешили поделиться с ней всеми новостями из личной жизни отца. После операции, когда здоровье отца улучшилось, его романы вновь продолжились. Видя, как страдает мать, я со свойственным юности радикализмом решил серьезно поговорить с отцом. К сожалению, я не смог найти правильный тон разговора и резко сказал отцу, что так продолжаться не может и что он должен выбирать – оставаться с нами или уходить. Были еще какие-то неприятные слова с моей стороны, но я их точно не запомнил. Разговор происходил вечером, а рано утром следующего дня отец разбудил меня, поцеловал и со слезами сказал: «Прощай, малыш, я ухожу»… Теперь, прожив свою жизнь, я понимаю, что сделал колоссальную ошибку, вмешавшись в жизнь своих родителей, на что я не имел никакого права. Мне думается, что отец не собирался уходить из семьи. Он любил мою мать и меня и, может быть, со временем все бы наладилось, успокоилось. Может быть, наберись мы побольше терпения, моя мать не осталась бы одинокой на всю вторую половину своей жизни. Говорят, что сорок пять лет – самый сложный возраст у мужчин, когда многие попадают в непростые семейные коллизии. Я знаю это и по собственному опыту.

Адриан переехал к Валерии Павловне Колосовской, врачу-фтизиатру из ЦТИ, о которой я лично до этого даже не слышал. Это событие произошло весной 1962 года, и с тех пор я навсегда потерял отца. То есть он жил здесь же в Москве, сначала в Тружениковом переулке, затем в кооперативной квартире на улице Удальцова, мы виделись с ним, говорили о жизни, переписывались, но прежней близости уже не было. Мне было очень трудно видеть отца в новой жизни, с новой женой, хотя я отдаю должное Лере, она очень много сделала для отца, поддерживала его здоровье и сумела выдерживать его образ жизни и характер, который с возрастом становился все труднее и труднее. Отец прожил с Лерой 38 лет, на 12 лет дольше, чем с моей матерью. Я приходил к нему не очень часто, скрывая от матери эти визиты: она относилась очень болезненно ко всему, что было связано с именем Адриана, продолжая любить его до последних своих дней.

Во второй половине жизни отец часто болел: тем не менее душой он оставался молодым, и интересы его жизни также были интересами молодого человека – лыжи, путешествия, автомобиль, моторные лодки… Лера, не без оснований опасаясь за здоровье Адриана, относилась к этому сугубо отрицательно, называя отца «неистовым».

Я приведу здесь отрывки из его последнего, очень пронзительного письма, которое он написал мне осенью 1978 года из санатория в Симеизе. Отцу тогда было 63 года, но длительная болезнь, операция и травмы сильно подкосили его здоровье.

«…Даже не знаю, как начинать писать свое письмо: о себе или о тебе – все нужно и все хочется. Только очень длинно получится. …Я помню все наши с тобой поездки. И залитые водой мертвые леса Карелии (помнишь, как мы пропороли байдарку?), ликующее чувство от хода под парусом, восторг от натянутой лесы „дорожки“ и от летящих лебедей. Все это было. Помню и белесый, крутящийся перед черной тучей вал наваливающейся грозы, от которой мы еле-еле спаслись, выкинувшись на берег у бакенщика. Помнишь, как вспенилась вода и какие поднялись валы, как ураган срывал брызги и нес их над водой. Ты даже не понял, как мы тогда близки были к краю. Когда-нибудь в тихий вечер я выну из папки маленькие путевые этюды в размер открытки, которые я тогда писал на ходу с байдарки. Они, возможно, много тебе напомнят. Спасибо тебе, что ты все это бережешь в памяти. Это ведь то, что нас связывает…

Твои мечты мне так понятны, ведь до сих пор они не покинули и меня. Хоть разумом и понимаю, что мой-то поезд безвозвратно ушел, и цепляюсь я за химеры. Это трагедия нашей с Лерой жизни. Она понимает, что я подхожу к финалу, я же еще живу несбыточными мечтами. Попытки осуществить их чаще всего меня укладывают, и с каждым разом все более жестоко. И когда Лера пишет мне, что я могу жить только на тихом ходу, „тот же волейбол, только лежа“, и что у нее (медицины) остается все меньше и меньше средств спасать меня после очередного срыва, мне и горько и стыдно. Скорее бы стало страшно! <…>

Отсыхают горные лыжи. В тот момент, когда я перестал биться за новое снаряжение, поняв, что я докатаюсь на уже старомодных лиловых „династарах“ и кожаных ботинках, перевернулась если не обложка моей лыжной эпопеи, то, во всяком случае, оглавление, и хорошо, что я до этого дорос.

А вот с лодкой и прицепом все еще что-то тянется. Уже готов я покончить с этим, так ведь жалко просто бросить и тебе хочется передать. Вот если бы ты сказал: „Я хочу твою казанку увезти на Волгу и там положить в деревне N“, я бы с радостью тебе отдал все, что есть: корпус, були, стекло, весла… А пока этим летом Лера к моей золотой лодке приплатила еще 20 рублей, и она продолжает лежать в Троицком… За 10 лет я за ее хранение заплатил рублей 250 (за грешки надо платить…)…»

Он отдал мне сначала свои лыжи, потом лодочный мотор и прицеп для лодки, когда понял, что больше не сможет ими пользоваться. Для него это были очень непростые решения… Оставалась живопись. В последние годы он много писал, перешел от привычной ему акварели на темперу, его картины стали очень сочными, яркими, красочными. Он устроил выставку в Доме архитектора, и несколько его картин было продано за границу. Самым последним делом отца стало восстановление церкви в Дарьине, проект которой он начал делать в середине 90-х годов. Строительство церкви по этому проекту началось еще при жизни отца, но сильно затянулось, и в готовом виде он ее увидеть не успел. Сейчас этот ухоженный храм украшает подъезд к Дарьину. Служитель церкви знает имя моего отца и его роль в восстановлении храма.

Отец