Цельное чувство - Михаил Цетлин (Амари)

Париж

Париж суровый, темный, черный.Как ночь темна, но как звездна!Как четко в небе видны зерна —Звезд золотые семена.

Туманно-пыльный, дымно-белыйРефлектора молочный лучПантерой вкрадчивой и смелойБросается на груды туч.

Тупым концом большого клинаОбшаривает небосклон:Не видно ль призмы Цеппелина,Не тут ли вражий авион?

Иду и пью холодный воздух.Какая тьма, какая тишь!Какой прекрасный строгий роздыхСредь бурь и битв твоих, Париж!

Памяти Яковлева[1]

Он твердо жил и твердо умер,Из материалов крепких сбит.Чужой мундир. На кэпи нумерЧужого счета. Он убит!

Убит так быстро, так мгновенно.Он умер, а не умирал.Как будто силой сокровеннойПо сердцу смерть себе избрал:

Такую быструю, простую,Бесхитростную. Умер вдруг.Не сожалея, не тоскуя.Без долгой агонии мук.Как будто в жизнь его инуюЗа руку твердо вывел друг.

Пленные

Пленные вяло шли,Серые, обыкновенные,Дети тяжелой земли,Пленные.

Словно каждый их шагДелал возврат безнадежнее,Глубже окутывал в мракПрежнее.

Только один офицерВ позе искусственной гордостиДать им старался примерТвердости.

Чтоб аккуратно шагиЗемлю французскую мерили,Чтобы в мощь немцев врагиВерили!

Шаг был уныл у солдат,Лица ж их грустными не были…Жизни ли каждый был рад?Хлебу ли?

О покоренной землеГреза исчезла ль их смутная,Чадно зачатая в мгле,Мутная?

Рок уж не будет всегдаСмертью грозить им иль раною.Радости смесь и стыдаСтранная —

В них… Чистота и покойДуш, где уж бой еле помнится,Тихо безбольной тоскойПолнится.

Жадно смотрела толпа:«Те, кто к войне нас принудили,Те, чья жестокость слепа,Люди ли?

Люди, как мы, лишь полней,Плотные, белокурые,Только грубей и грустней,Хмурые.

Только мундиров покройСтранный, да длинные бороды».… Пленные шли как сквозь городаГорода!

Марат

Кутается в теплый халат МаратОт жара и от озноба.Глаза горят и руки дрожат,Он людям брат, он не злой — Марат!Но он проклял мир, как проклятый ад,И в душе — горящая злоба.

Он пишет, и пишет, и пишет — Марат.Каждый день листки корректуры.Глаза болят, ночники чадят,Он тяжко дышит и пишет — Марат,В промежутках глотая микстуры.

На лице, на руках, на теле — сыпь.Словно сердца горячая лаваПрорвалась, как фурункулов гнойная сыпь.Ночью мучат сны — страсти мертвая зыбь,И встает он, как птица ночная, как выпь,И строчит фельетон кровавый.

Это боль и грязь, это стыд и грязьВсей неправды земной, окаянной,Что веками копилась и вот прорвалась.Он пишет и кровью дышит, смеясь…И пахнет удушливо ртутью мазь,И стынет горячая ванна…

Принцесса Луиза

«Vite, vite, au paradis, au trot, au galop!» ЭтоПеред смертью в бреду говорила принцесса Луиза.О, галопом в рай! Кто смеет остановить каретуДочери короля? Или Дю-Барри, или маркизаИ в рай посмеет пробраться интригамиИ будет на выходах Бога ближе к нему, чем она?!И там в раю посмеются над ее власяницей, над ее веригами,И будет даже в раю она не нужна!Или напрасно она променяла весь блеск ВерсаляНа крохотную келью монастыря?Она не могла смотреть на эти нравы сераляЛюдовика Пятнадцатого, ее отца, короля.Сколько раз она мечтала о подвигах Баярда,Александра, Вобана. Но, увы, для принцессыСуждены только выходы, танцы, приемы и карты,Интриги, и сплетни, и сухие бездушные мессы!..И она постриглась. И ей удивлялась Европа.«Кучер, прямо в рай, поскорее, рысью, галопом!»

Кавалер

Ночь, и тишь, и имя «Мэри»В тихом сердце. Завтра бой.Эти люди, эти звериТам за дымкой голубой.

Близок час борьбы и гнева,Уж недолго до зари.Нынче имя королевыБудет лозунг наш: «Marie!»

Это имя, имя «Мэри»,Светлой девушки моей.Ждут, быть может, нас потери,В грозный час я буду с ней.

Песни гордости и славыБудем петь пред битвой мы,А враги тянуть гнусавоХриплым голосом — псалмы.

Затрещат вблизи мушкеты,Наши души веселя.Вспомним мы свои обетыУмереть за короля.

Наша истинная вераДаст мне мужество в бою.Я, быть может, ОливераВ схватке встречу и убью.

Иль, кто знает, в миг опасныйКоролевского коняПод уздцы рукою властнойЯ из вражьего огня

Увлеку. И будет в гневеМне король грозить мечом.Но, простивши, к королевеОн пошлет меня гонцом.

Возвещу я ей победу,Сообщу, что жив король,И с почетом с нею въедуЯ пажом ее в Вайтголь.

Мне с тех пор, как я из школыУбежал — не жизнь, а рай!Стану ль я твердить глаголы,Коль в беде родимый край?

Прочь пандекты и трактатыИ проклятую латынь!Одевай, как воин, латы,Жизнь в игру, как ставку, кинь!

Пусть отец грозится высечьИ проклясть, как Хама — Ной.Нас здесь юных много тысяч,Он в душе гордится мной.

И гордится мною Мэри…Помню, помню старый сад,Молоток у милой двери,Розы, плющ и буков ряд.

Парк, где так красиво ивыОтражаются в воде.Я хотел бы знать, всё ль живыТе же утки на пруде?

В расставанья миг последнийПомню слезы синих глаз,Помню, как я за обеднейВидел Мэри в первый раз.

В белых туфлях помню ножки,Белизну прелестных рук,Тихо гладивших застежкиСтарой Common Prayer Book…[2]

Но уж поздно, в росах травы,Бога я пред сном молю:Мэри счастья дать, мне — славу,И победу королю!

Цицерон

Он с обреченными связал свою судьбу.Он близких к гибели и слабых на борьбуЗвал за бессильные и дряхлые законы.Но с триумвирами и рок, и легионы,Но императорских победен взлет орлов,А у сената что? Запас красивых слов!

Повсюду сеял смерть Антоний-триумфатор.И старый Цицерон, как бледный гладиатор,Увидевший свой меч раздробленным в руках,В огне отчаянья сжег месть, и страсть, и страх,И без надежд, и груз неся разуверений,Бежал. Но беглеца убил солдат Геренний.

Антоний с Фульвией, справляя торжество,Велели голову точеную егоС трибуны выставить, с которой он, оратор,Как славный адвокат, как консул, как сенаторК народу говорил и где звучала речь —Щит беззащитного, попранной правды меч.

И после, выпросив ее, взяв на колена,Смотрела Фульвия в глаза, добычу тлена,Бескровный медленно колола злой иглойЯзык, насмешкою ее коловший злой,Когда в периодах, толпой бегущих тесной,Он стыд блудницы жег и ранил честь бесчестной.

Рим