Цельное чувство - Михаил Цетлин (Амари)

В Японии

I. Рисовые поля

Деликатные усики риса дрожат,Не поля, а игрушечный сад.Грядок тоненьких светло-зеленых рядыИз-под темно-зеленой воды.

Деликатные усики риса дрожат.Ряд и ряд, ряд и ряд — квадрат.Как квадратиков шахматных точны ряды,Как фарфоров глянец воды!

Деликатные усики риса дрожат,О, Япония, — ласковый сад.

II. Токио

По улицам ТокиоТуфли шуршат.Башмаки деревянные— Ток-ток — стучат.Люди странные,Поклоны глубокие.Какие далекие,Какие обманныеНа улицах ТокиоОгни дрожат…Дни ворожат…Сны сторожат…В цветистом потоке яИду наугад.И чуждую душу яРассеянно слушаю:Башмаки стучат…Туфли шуршат…Люди спешат…

III. Сайонара

Вере Инбер

Мать с сынком своим играла,Наклонялась, убегала,Вновь сначала начинала,Улыбалась и кричала:«Сайонара» —До свиданья.

И хорошенький япончик,Круглый, пухленький, как пончик,Хохоча всё звонче, звонче,Кимоно ловил за кончик:«Сайонара» —До свиданья.

Любовался я простоюЭтой милою игрою,Вспоминая, что пороюТак мой сын играл с женою:«До свиданья» —Сайонара.

Разве я чужой, прохожий?В мире всё одно и то же.Разно так и так похоже!Вот уеду — ну так что же?«Сайонара» —До свиданья!

«О, стихи, вы никому не нужны!..»

О, стихи, вы никому не нужны!Чье отравит сердце сладкий яд?Даже те, с которыми мы дружны.Вас порой небрежно проглядят.

И одна, одна на целом светеТы теперь, быть может, после дочьПолно примут в душу строфы эти,Над которыми я плакал эту ночь.

Образы

Сезанн

М.Ф. Ларионову

Вот яблоки, стаканы, скатерть, торт.Всё возвращаться вновь и вновь к ним странно.Но понял я значенье Natures mortes,Смотря на мощные холсты Сезанна.

Он не поэт, он першерон, битюг.В его холстах так чувствуется ясноВесь пот труда и творческих потуг.И все-таки создание прекрасно!

В густых и выпуклых мазках его,Как бы из туб надавленных случайно,Царит, царит сырое вещество,Материи безрадостная тайна.

На эти Natures mortes ты не смотриЛишь как на внешние изображенья.Он видит вещи словно изнутри,Сливаясь с ними в тяжком напряженьи.

Не как Шарден, не так, как мастера,Готовые прикрасить повседневность,Которых к Natures mortes влечет игра,Интимность, грациозность, задушевность.

Сезанн не хочет одухотворитьИх нашим духом, — собственную сущностьДать выявить вещам и в них явитьМатерии живую вездесущность.

И гулкий зов стихии будит в насСознанье мировой первоосновы.Ведь семя жизнь несет в зачатья часИ в корне мира Дело, а не Слово.

Утерянное он нашел звеноМежду природой мертвой и живою…Как странно мне сознанье мировоеТого, что я и яблоко — одно.

Ван-Гог

Н.С. Гончаровой

О, бедный безумец Ван-Гог, Ван-Гог!Как гонг печальный звучит твое имя…Сновидец небывалых снов, Ван-Гог!Стою захвачен вихрями-холстами.Кто показать с такою силой мог,Как жадными несытыми устамиПодсолнечники желтые, как пламя,Пьют солнца раскаленно-белый ток?Порою ты, как буйный демагог,Вопишь с холста, и краски — бунт и знамя.

О, красные и синие фанфары,О, этот крик, сияющий и ярый,О, желтые и алые снопы!И это рядом с «комнатой» убогой,Где дышит всё гармониею строгой,Где тихо всё и всё — не для толпы.

В пушкинском музее А.Ф. Онегина

I. «Какое странное виденье!..»

Какое странное виденье!Кругом живет, бурлит Париж,Моторов резкое гуденьеПрорезывает улиц тишь;В ушах еще слова чужиеИ блеск толпы чужой в глазах,А здесь — не дальняя ль РоссияИ не в тридцатых ли годах?

II. «Рисунки, и книги, и вещи…»

Рисунки, и книги, и вещи…Ах, то, что мертво — то мертво!Но голос не шепчет ли вещийЗдесь светлое имя его?Лица столь знакомого очерк,Исчерченный им манускрипт,Всё, всё и не самый ли почерк —Ключи от таинственных крипт,Где мрак чуть зазубрили свечи,Где дух его веет и вотБесплотную руку на плечиМне тихо и строго кладет.

Продавец картин

Умный, грустный, с большим лбом и кожейВ складках иронических — вот так.Флегматично сильный, не тревожаМир чрез мир идущий, чуть похожийНа больших, худых, не злых собак.

Был и анархистом… Надоело!— Голодать. Статьи писать. Мечтать.Может быть и будет — что за дело!Только нет: упорной, черствой, целойЖизни не сломать ведь, не сломать.

Книги брось, пройдись-ка по Парижу,Громко проклинай иль зло шепчиГороду глухое «ненавижу».Он в ответ: «Людей, как бисер, нижуВ ожерелья. Покорись! Молчи!»

Покорился. Мускулы упруги,Гибок ум. На ум здесь есть цена.Дни и годы — круги, круги, круги.Так женился. Ласковой подругиПринял ношу он на рамена.

Опьянялся книгами, стихами,Красками сияющих картин,Сладкими прекрасными грехами,Пьяными и острыми духами.Но порой вставал в нем мутный сплин.

И когда в гостях у принципалаШелестел нарядов пышный шелкИ сияли нежных плеч опалы,Просыпалось то, что тайно спало:В добром псе — свободный, злобный волк.

И тогда вдруг становилось жуткоТомной собеседнице его.«Что я — дама или проститутка?Он влюблен иль это только шутка?Злая шутка, больше ничего!»

И жена, ребенок, парижанка,Элегантно-милое дитя,Думала (а в сердце ныла ранка):«Для него я словно иностранка».И звала домой его, шутя.

И в auto ему слегка ласкалаРуку гантированной рукой.И пугалась вдруг зубов оскала,Пламени, которое сверкалоВ глуби глаз его глухой тоской.

Дома же огромными шагамиОн ходил, как в клетке, по ковру.О борьбе с какими-то врагамиГрезил. И топтал врагов ногами!Так всю ночь. И шел в бюро к утру…

Париж

Париж суровый, темный, черный.Как ночь темна, но как звездна!Как четко в небе видны зерна —Звезд золотые семена.

Туманно-пыльный, дымно-белыйРефлектора молочный лучПантерой вкрадчивой и смелойБросается на груды туч.

Тупым концом большого клинаОбшаривает небосклон:Не видно ль призмы Цеппелина,Не тут ли вражий авион?

Иду и пью холодный воздух.Какая тьма, какая тишь!Какой прекрасный строгий роздыхСредь бурь и битв твоих, Париж!

Памяти Яковлева[1]