О людях, котах и маленьких собаках - Эйлин О'Коннор

Он вспомнил об этом случайно, когда папа и дядя Митя заспорили о чем-то, а тетя Вика засмеялась, и двое других тоже, а мама побежала за салатом, и тогда он громко спросил их всех сразу, потому что допускал, что кто-то один может и не знать.

– Как? – смешно сведя брови, переспросил дядя Митя. – Космические карандаши? Нет, это просто прелестно, это нужно записать. Космические карандаши, надо же…

– Марина, мы выяснили тайну твоей косметики!

– Да оставь салат, я потом сам принесу!

– Мариночка, ну правда, идите к нам!

– Такие вещи нужно записывать, они потом забываются…

– Нет, правда, прелестно, Митя прав.

Он нахмурился, спросил еще раз, и они снова засмеялись – и, что хуже всего, попросили его повторить! Мама вошла раскрасневшаяся, узнала, в чем дело, и тоже рассмеялась, и переглянулась с папой, и поставила на стол тарелку с горой салата. Он не мог понять, в чем дело, но уже чувствовал по их смеху, по их взглядам, что все плохо, и чтобы прекратить мучение, сказал громко, сдерживаясь изо всех сил:

– Ну а какие же они тогда? Какие?!

И стало тихо.

– Э-э-э, – сказал папа неуверенно, – в общем…

– Космические, – вдруг сказал дядя Митя, перестав улыбаться. – Да.

– Космические, конечно же, – быстро подтвердила мама. – Мы над другим смеялись.

– Да-да, все правильно.

Он обвел всех взглядом, все еще подозревая насмешку, но они смотрели на него так странно и серьезно, что он поверил и успокоился, хотя пока не был готов их простить окончательно за такой жестокий розыгрыш.

– А откуда они берутся? – уточнил он важное.

– С Плутона, – сказал после короткого молчания дядя Митя.

– Серединку, кажется, достают на Венере, – задумчиво сказала тетя Вика.

– Оболочка точно с Сатурна, – сказал папа. – Я уверен.

И все согласились, что да, оболочка – точно с Сатурна, а вот серединка – либо с Плутона, либо с Венеры.

Про одуванчики

На первое апреля почти всегда идет дождь. Кому как не мне это знать. Сыро, промозгло, ветрено, под ногами какие-то снежные сопли на ледяной корке – все то, что называется вместительным словом «мерзопакостно».

Но как-то раз много лет назад первое апреля выдалось теплым и солнечным. Удивительный был год: за первую неделю марта стаял снег, за вторую высохла грязь, за третью дружно вымахала трава – будто кто-то включил весну на ускоренное воспроизведение.

И на день рождения мой младший брат, слегка очумевший от преждевременно обрушившейся на нас весны, притащил мне из ближайшего оврага букет одуванчиков.

Букет – не совсем точное слово.

Вы когда-нибудь видели специальную штуковину, которая называется «Комбайн для сбора ягод»? Это страшноватого вида емкость с длинными зубами, которой нужно причесывать несчастную чернику, чтобы ягоды осыпались в пластиковую утробу, а истерзанные листья оставались на кустах. Безжалостная вещь.

Мой брат стал комбайном для сбора одуванчиков. В его артикуле написали бы «Комбайн Миша, восемь лет, усовершенствованная модель». Мишка прошерстил склоны ближайшего оврага – сначала в одну сторону, потом в другую. Обезьяна с меньшим тщанием выискивает блох у своего детеныша.

И к обеду, лучась самодовольством и гордостью, он принес домой полное пластмассовое ведро одуванчиков.

Час спустя все емкости в доме были заняты. Желтые, уже слегка поникшие головки торчали из чашек, свисали из бокалов и стаканов, утопали в вазах – слишком больших для таких маленьких цветков. В ванне в тазу плавала дюжина стебельков: Мишка решил, что это красиво. Столы, полки, телевизор, старенькое пианино – все было заставлено тарой с одуванчиками. Посреди этого великолепия сидели мы с мамой и с котом: все с желтыми носами, включая кота.

Мишка сиял так, словно это он был именинник и одуванчик в одном лице. Охотник, в одиночку задушивший саблезубого тигра голыми руками, показался бы унылым неудачником по сравнению с моим братом, первый раз в жизни подарившим сестре цветы.

Все остальные молча страдали. Одуванчик – свободолюбивый цветок. В неволе он становится потрепанным и мстительно пачкает все вокруг. Если кто-то думает, что три сотни одуванчиков украшают квартиру, он жестоко ошибается.

Матушка с удовольствием выбросила бы все это богатство и забросала булыжниками тропу, ведущую к оврагу. Чтобы больше никто и никогда. За несколько часов она возненавидела одуванчики и, по-моему, недолюбливает по сей день.

К вечеру все три сотни начали вянуть. Стебельки жухли, бутоны закрывались, листья стали похожи на пыльные тряпочки. Родители приободрились, поняв, что недалек тот миг, когда можно будет с чистой совестью сказать – ну все, завяли! – и избавиться от этого растительного мусора.

Мишка забеспокоился. Он подходил к цветкам, осматривал их, как доктор осматривает пациента, и тщетно пытался скрыть тревогу. В конце концов, не выдержал и спросил меня – не знаю ли я, отчего вянут его прекрасные цветы. Может, нужно сменить им воду?

Я знала, что одуванчики не стоят больше пары часов, и срок жизни его букетиков подходит к концу. Но мне не хотелось трагедий в свой день рождения. Поэтому я беззаботно ответила, что это обычное дело – они закрываются на ночь и завтра утром снова распустятся. Мой брат повеселел, хотя улыбался уже не так лучезарно, как раньше.

Прежде, чем уснуть, он трижды спросил – уверена ли я, что с одуванчиками все будет в порядке. Я уже хотела спать, мне осточертела возня вокруг его дурацких цветов, было заранее жалко глупого Мишку и стыдно за свое вранье, и я резко сказала, что да, все будет нормально, спи уже, отстань от меня!

Мишка притих и только некоторое время шмыгал носом, пока не уснул.

На следующее утро, проснувшись, он сразу бросился к цветам.

Одуванчики стояли, высоко подняв золотые головки, распушившиеся, как помпоны на детской шапке, и листья их зеленели буйно и радостно, а стебельки были прямыми, как стрелы.

– А я знал! – закричал Мишка, засмеялся и сразу убежал реветь в ванную – от облегчения.

И когда он вышел, мы хором признали, что это самые красивые цветы, которые когда-либо появлялись в нашей квартире, и что он самый лучший брат из всех возможных младших братьев, и что никто из нас никогда не забудет этого дня рождения.

С тех пор прошло много лет. Думаю, Мишка о нем все же забыл. Во-первых, он был маленький. Во-вторых, это не то воспоминание, которое будет долго храниться в мальчишеской голове.

В-третьих, это ведь не он, а я в тот день сразу после завтрака побежала к мусорным бакам и нашла там то, что и ожидала увидеть.

Выброшенные увядшие одуванчики.

Те самые, вчерашние. Взамен которых папа и мама рано утром, пока мы спали, нарвали в овраге свежих.

Про молоко

Эта история из меня никак не выветривается. Меня нужно, знаете, как ковер повесить на перекладину и лупить мухобойкой, пока шерстинки не взъерошатся.

Была зима девяносто первого или второго года. Перестройка, талоны, мама – учитель, папа – переводчик. Из профессии родителей следует, что еды у нас было мало.

По субботам в наш район приезжали две цистерны. Рано-рано утром останавливались на холме возле универсама. Это был единственный шанс запастись на неделю молоком. И люди выстраивались с бидонами в две длинных очереди. Количество молока в одни руки было ограничено, кажется, двухлитровым бидончиком. И молока, конечно, не хватало на всех желающих. То есть занимать очередь следовало как можно раньше.

У меня в субботу были уроки. Но мама с папой работали, и поэтому я пропускала школу. Мы с моим младшим братом Мишкой брали два бидончика и отправлялись за молоком.

Две очереди были видны издалека. Черные, почти неподвижные. Я их очень боялась. Они змеились по склону холма, разбивались у цистерн. За ними очередь превращалась в людей, в отдельных индивидуумов. Потому что у них было молоко. А те, у кого молока еще не было, слеплялись в комковатую массу из пуховиков и шуб. Стояли очень плотно, не знаю, почему. То ли грелись, то ли боялись, что кто-нибудь пролезет без очереди. Хотя на это мог пойти только самоубийца вроде Жан-Батиста Гренуя. Разорвали бы на месте, забили бидонами.

Мы с Мишкой вставали в разные очереди. Нам нужно было четыре литра. Пусть тот, у кого двое детей, любящих молоко, выпивают за неделю меньше двух, бросит в меня камень. Четыре литра молока на семью из четырех человек и веселой собаки – это нормально (собаке доставались пенки).

И в семь утра, зимой, на продуваемом всеми ветрами холме мы стояли минут тридцать, чтобы купить молоко. Вокруг щурились сонные дома, летел снег из темноты, и в тишине только подошвы шуршали, когда ползла очередь.

Самое главное было – молчать. Не дать понять, что мы брат и сестра. Мне было легче, а Мишка, бедный, страдал.

И вот однажды мимо очередей промчался какой-то мужик в распахнутой куртке, орущий во весь голос что-то невнятное. Обычный сумасшедший, каких много. Но Мишка испугался и закричал: «Аленка!»