Свобода и любовь (сборник) - Александра Коллонтай

Только одеться успела, приехал Владимир вместе с гостями: сотрудник ЦКК с женой. Усики у него в иголочку, одет щеголем, сапоги желтые, шнурованные, до колен. А еще коммунист!.. Не понравился Васе. Жена его расфуфыренная, словно девица с улицы… Платье воздушное, белые туфельки, мех на плечах наброшен, на пальцах кольца играют… А Владимир ей руку целует. Шутит. О чем говорят? Не понять. Пустяки все. А Володя любезно так к гостье перегибается, «в переглядку» глазами с ней играет…

Вася с товарищем из ЦКК сидит. Коммунист. А о чем с ним говорить не знает.

За обедом опять вино пьют. Владимир чокается, а она ему что-то на ухо шепчет. И оба смеются. Неловко Васе. А муж на жену никакого внимания. Будто и не жена его. Странно! Нехорошо.

О постах заговорили, в шутку… Гостья признается, что она в Бога верит и хоть постов не соблюдает, а к исповеди ходит. Как же так? Товарищ из ЦКК, а на верующей женился?…

Хмурится Вася. Недовольна. И на Владимира сердце берет: что за приятели такие?

К концу обеда Иван Иванович приехал. Говорит, Савельев ложу в театр взял, всех приглашает.

– Едем, Вася? – спрашивает Владимир.

– С Савельевым? – Вася в глаза мужу заглянуть старается.

А он точно не понимает ее.

– Ну да, с Никанором Платоновичем. Всей компанией. Сегодня новая оперетка идет. Развлечешься. Смешная, говорят.

– Нет, я не поеду.

– Почему?

– Нездоровится. Должно быть, в дороге простудилась.

Взглянул на нее Владимир:

– И в самом деле, Вася, вид у тебя какой… Глаза совсем провалились. Давай-ка руку. Да у тебя рука горячая… Конечно, ехать нельзя. И я тогда не еду…

– Нет, зачем же? Поезжай.

Стали и гости Владимира упрашивать. Уговорили. Поедет в театр.

В передней Владимир Васю при всех обнял и потихоньку ей шепчет: «Ты, Вася, сегодня совсем хорошенькая!»

Марью Семеновну просит за Василисой Дементьевной приглядеть.

– Ложись скорее, Вася. Я рано приеду. До конца не останусь.

Уехали.

Побродила Вася по комнатам, и опять тоска нашла.

Не нравится ей такая жизнь. Что плохого, сама определить не умеет. Только все такое непривычное, чужое… И сама она тут чужая, никому не нужная… Может, Володя и любит ее, а только мало у него дум о ней… Приласкает, поцелует, да и ушел1 Другое дело, когда на заседание или на работу надо. А то в театр!.. Зачем без нее поехал? Не насмотрелся, что ли, театров за зиму?… Мучает что-то Васю, сосет… Слов не найдет, что именно, а нехорошо на душе.

«Поживу недельку, – решает Вася, – погляжу, что и как тут у Володи, да и уеду…»

И тотчас встает вопрос: куда? Назад в дом-коммуну? Там и комнаты-то ее больше не осталось, светелки под крышей. Туда Груша, подруга, швея, переехала. Потом – опять Федосеевы, дрязги, заботы, опять дом отстаивать, опять со всеми воевать. А сил-то нет. И веры-то нет, что спасти дело можешь. Вот что главное.

Нет, уехать Васе некуда.

От этой мысли в сердце еще пуще сосет, гвоздит, буравчиком сверлит…

Холодно Васе. Ежится, руки в рукава прячет. По темным, пустым комнатам взад и вперед ходит. Кажется Васе, что в этом чужом, немилом доме нежданное горе какое сотрясется… Беда караулит.

Предчувствие?

Разве могут коммунисты в предчувствие верить? Но тогда что же, что же это такое? Откуда эта тоска? Безымянная, неизбывная, незваная?

Вернулся Владимир, как обещал, рано. Вася в постели книжку читала.

Присел к Васе, о здоровье спрашивает. В глаза глядит. И странно Васе, что глаза у Владимира такие серьезные и печальные. Точно горе в них какое.

– Что с тобою, Володя? Грустный ты какой!..

Зарыл Володя голову в подушку рядом с Васей, а сам жалобно так говорит:

– Трудно жить, Вася… Ты и не знаешь, как мне трудно! Ты только одну сторону моей жизни видишь… А понять меня не хочешь… Если бы в сердце мое заглянула, как измучился я за зиму, не осудила бы меня, а пожалела! У тебя, Вася, ведь сердечко доброе.

Гладит Вася Володину голову, жалеет его. Успокаивает. И хоть и жаль Володю, а радостно Васе на душе: кажется ей, что одной думой горюют, одной болью болеют… Трудно пролетарию директорствовать. Так и говорит ему.

А Володя печально головой качает:

– Не это только, Вася, не это… Еще и другое мучает меня… Покою не дает!

– Травля против тебя, что ли?

Молчит Володя, будто сказать что-то хочет, а не решается.

Обнимает его Вася.

– Расскажи, милой, что тебя мучает? Голову к его плечу приложила.

– Что это от тебя как духами пахнет? Когда это ты так надушился? – Подняла голову, на Володю глядит.

– Духами? – Володя будто смутился, от Васи отстраняется. Должно быть, когда у парикмахера сегодня брился… Он надушил.

Встал Владимир. Папироску долго, старательно раскуривает. И уходит от Васи. Говорит, что еще сегодня обязательно должен бумаги разобрать.

Кашляет Вася. Недомогается ей. Лихорадит. В боку колет. Крепится при Владимире. Но и он замечает. Спать ему кашлем не дает. Пришлось Владимиру постель на диване в гостиной стелить.

Тянутся дни. Пустые. Без дела. Разве мелкие хозяйские заботы… Владимир на хозяйство скуповат, а требует, чтобы все как следует было. Свои деньжата Вася в хозяйство пускает, неприятно так слышать, когда Володя будто упрекает ее:

– Неужели у тебя уже все деньги на хозяйство вышли?… Так на вас всех тут не напасешься.

Будто Вася гостей называет да обеды в три блюда требует! Но и жаловаться на Владимира Вася не может. В другом заботлив, очень здоровье Васино его беспокоит. Сам доктора привез. Доктор истощение нашел, в правом легком непорядки. Велел больше на солнце лежать да хорошо питаться. Пристает теперь Владимир к Васе: все ли делает, как доктор сказал? Марии Семеновне наказывает приглядывать за Васей, чтобы вовремя ела. Какао для Васи достал. Сам на автомобиле ездил, чтобы Васе раскидное садовое кресло добыть, пусть на солнышке греется! Заботлив Владимир.

Придет домой, сейчас Васю ищет. Только мало видятся. Занят Владимир. Горячая пора – ярмарка на носу. Озабоченный Владимир, задумчивый и будто грустный.

Лежит Вася на раскидном кресле на лужайке, как ящерица греется, нежится… С боку на бок переворачивается. Загорела. Цыганенком стала. Странно так жить: ни дела, ни забот. А и радости нет. Будто сон какой. Все кажется: вот-вот проснешься и дома окажешься. В доме-коммуне. Жилотдел вспоминается, товарищи, Степан Алексеевич, Груша… Даже Федосеиха. Трудно жилось, а радостнее.

Ждет Вася Владимира. Обещал сегодня раньше вернуться. Все кажется Васе: вот сегодня с Владимиром до всего договоримся… «По душам». Но день за днем уходит, а беседа на выходит. То гости, то дела.

Савельев больше не показывается. Но и другие гости, правленцы, чужие Васе. Неинтересные. Весь и разговор у них, что о разгрузке да нагрузке, фактурах да упаковке, скидках да надбавках.

Знает Вася, что это республике сейчас нужно, что без товарообмена не наладишь хозяйства, а слушать скучно. Заговоришь с ними о партийном, о статье Бухарина, о том, что в газетах о германских, коммунистах пишут, послушают и опять за свое… «Фрахтовка» да «нагрузка». «Нетто», «брутто». Владимиру не скучно. С товарищами он всегда оживляется, спорит, совещается. Это только с ней, с Васей, как вдвоем останется, сразу печальный такой делается. Вздыхает. Гладит Васину руку и глядит на нее такими грустными глазами. Не то помощи просит, не то в чем винится… Что его мучает? Будто склока против него приутихла. С тех пор как Вася приехала не слыхать. О чем же печалится Владимир? Уж не думает ли, что Вася и в самом деле «помирать собралась»? От этой мысли Васе веселей становится. Значит, любит? А что мало с ней бывает, так ведь и она его не баловала, когда он к ней в гости наезжал!.. Тоже весь день в разгоне. Не до мужа, бывало. А разве от этого меньше его любила?

Лежит Вася на раскидном кресле. На верхушки деревьев любуется, что на голубом небе выступают… Колышет их летний ветер. Неспешно, будто ласкает… Слушает Вася, как в траве кузнечики стрекочут. В гуще сада поют птицы, будто друг перед другом стараются…

Встала Вася, пошла по заросшей дорожке сада, на кусты цветущей сирени набрела. Пахнет-то как! Начала букет вязать… А мимо з-з-з… пчела прожужжала, на лиловую гроздь уселась, крылья расправляет. «Ишь, храбрая какая, человека не боится!» – засмеялась Вася. И вдруг так хорошо на душе стало, так легко, что и сама удивилась… Оглянулась Вася. Точно по-новому сад увидала… Траву зеленую… Сирень лиловую, пышную, пахучую… Прудок, тиной подернутый, а в нем лягушки квакают, перекликаются…

Хорошо! Как дивно хорошо! Боится Вася шевельнуться, боится, что уйдет из сердца нежданная радость, легкокрылая, светлая… Будто до этого часа Вася не знала, не чувствовала, не понимала, что значит жить. А вот сейчас поняла. Не печалиться, не спешить, не работать, не радоваться, не добиваться, а просто жить… Жить, как эта пчелка, что кружится над сиренью, как птицы, что в ветвях перекликаются, как кузнечики, что в траве стрекочут… Жить! Жить!.. Жить!.. Почему нельзя остаться совсем, навсегда в кустах сирени? Почему не может человек стать как твари Божьей? Подумала «Божьей» – и на себя рассердилась. С каких это пор Бога поминать стала? Все от безделья… От «буржуйской жизни» на Володиных хлебах. Этак и сама в нэпманшу превратишься.