Бухта Анфиса - Лев Правдин

— Десять книг со всякими словами.

— А десять это что, мало?

— Для тебя не хватит, я думаю. Ну вот и пришли.

— Эх, какой дом смешной!

— Это барак.

— Барак? А я думал, гусеница. Такой длинный и тонкий. У нас на даче этих гусениц полно. Только почти все они зеленые. А это что: цветы или деревья?

— Это мальвы. Цветы. Очень хорошие.

— Красивые, — согласился Ленька, — до самой крыши. Это их насадили или сами выросли? А как же их нюхать? Это для великанов цветы?

— Вот что, — решительно сказал Андрей Фомич. — Пошли!

И протянул руку. Ленька с готовностью вложил свою горячую ладошку в эту большую надежно-жесткую ладонь.

— Пошли! — звонко выкрикнул он и решительно переступил невысокий порог. В прохладном тамбуре он все-таки прошептал на всякий случай: — Камгэс!..

Они очутились в очень длинном коридоре, освещенном двумя или тремя тусклыми лампочками: желтенькие спиральки в пыльных пузырьках не столько светили, сколько нагнетали таинственный полумрак.

Какие-то плохо различимые вещи, беспорядочно громоздясь, жались по стенкам, оставляя посередине неширокую извилистую тропу, пробраться по которой безнаказанно мог только коренной житель барака, хорошо знающий все выступы и коварные углы.

Разные тут были вещи: и отслужившие свой срок, но которые жалко выбрасывать; и еще вполне пригодные, но не умещающиеся в тесных комнатах; и совершенно еще новые, заботливо укрытые потертыми половиками и старыми одеялами, — вещи, купленные для новых, будущих квартир.

— Ух ты! — с восхищением и некоторой робостью воскликнул Ленька. — Как они тут…

Конечно, все эти вещи только притворяются такими смирными. Это они днем такие. А по ночам или когда в коридоре никого нет, они тут, наверное, такое вытворяют! Шляются по всему коридору, кувыркаются, уродливо кривляются, прыгают. А матрас этот, кряхтя, слезает со своего гвоздя и тяжело пляшет, тренькая пружинами. Но как только послышатся человеческие шаги, все разбегаются по местам, вскакивают на гвозди и крючья, кое-как пристраиваются как ни в чем не бывало. Сами люди ни за что не сумели бы так причудливо разложить свои вещи.

Никто, кроме Леньки, этого не знает. Он-то сразу догадался. Интересный какой дом под названием «барак», и, наверное, жить в этом доме, не похожем на обыкновенные дома, тоже очень интересно. Вот бы пожить!..

— Да, они тут наворотили… — проговорил Андрей Фомич. — Скоро этим баракам конец. Потеснотились-помучились.

У Леньки на этот счет было свое мнение, и он совсем уж собрался его высказать, но не успел. Андрей Фомич свернул к одной двери и, открыв ее, подтолкнул Леньку:

— Входи, гостем будешь.

Ленька зажмурился: после коридорного сумрака комната, залитая солнечным светом, врывающимся через большое окно, ослепила его. Но скоро это прошло, и он начал разглядывать небольшую комнату, такую опрятную, как будто ее только что побелили, все чисто-начисто прибрали и еще ни один человек не успел переступить через только что вымытый порог.

Ни один человек. Ленька первый перешагнул, и тогда началась новая, неведомая жизнь. Сердце у него встрепенулось, и широко распахнулись глаза, как будто кто-то, начиная новую сказку, проговорил: «Жили-были…» А что дальше? Как они там жили-были?

Андрей Фомич тоже переступил порог, негромко захлопнулась дверь, и на Ленькину голову мягко легла ладонь, совсем как тяжелая теплая шапка.

— Мама, вот это и есть Ленька, — сказал Андрей Фомич негромко, но твердо и, для собственного, наверное, ободрения попытался улыбнуться: — Золотой Бубенчик.

Мама? Тут только Ленька разглядел женщину в таком темном платье, что не сразу ее и заметишь в углу за столом. Она сняла очки и положила их на лежащую перед ней книгу.

— Зачем ты его привел? — после долгого молчания спросила она.

Ленька почувствовал, как твердая рука подталкивает его к столу, и покорно подчинился. С любопытством разглядывая женщину, он чувствовал, что ей почему-то неприятно его появление, но почему, не понимал. Ничего еще не успел он совершить такого, что бы могло быть неприятным ей. Но он никогда не боялся и был твердо убежден, что всем так же интересно и весело разговаривать с ним, как и ему самому.

— Здравствуйте, — жизнерадостно прозвенел он.

Но, не взглянув на него, она снова спросила:

— А про Олежку, значит, забыть прикажешь?

— Да что вы, мама! — горячо воскликнул Андрей Фомич, и Ленька почувствовал, как теплая шапка съехала почти к самому его носу. — Что вы! Это как раз и есть самая крепкая память о нем.

Он подхватил Леньку и посадил его на стул против своей матери, но сам не сел, хотя у стола было еще два свободных стула. Ленька положил руки на краешек стола, ладошка на ладошку. Ему очень хотелось понравиться этой неприветливой и неизвестно почему неласковой женщине. Ведь в дети берут только тех, кто понравится. Что бы такое сделать, что сказать? Вот этого он пока не знает.

— Я вам все рассказал, мама. Я, как ее увидел, так для меня жизнь другими красками засверкала.

— Ох, не знаю, — простонала женщина, закрыв глаза и раскачивая головой так, что Леньке даже стало жалко ее.

— Хотите если, то зовите меня Олежкой, — предложил он. — Ну, хотите?..

Она сразу открыла глаза.

— Не бывало у нас еще рыжих-то.

— Ну и что? — прозвенел Ленька.

— Не было, так будут, — порбещал Андрей Фомич.

Женщина оттолкнула книгу и поднялась:

— Чем это она тебя околдовала?

— Любовью. Говорил же я вам.

— Какая же это любовь: так сразу?..

Но сын улыбнулся так радостно и открыто, что мать поняла, как бесполезны сейчас всякие протесты и уговоры.

— Этих она любит, рыжих? Чужих?

Она пошла к двери, а сын, как будто его освободили от какой-то непомерной тяжести, ликующе и радостно выкрикивал ей вслед:

— Так всех сразу и любит! И рыжих, и черных, и белых! Она им, чужим, вместо матери! Вместо сестры, — поправился он, вспомнив, как молода «эта», которая его околдовала.

Мать ушла, а он все еще продолжал ликовать. Взъерошив свои волосы, он потрепал Ленькину стриженую голову и очень весело спросил:

— Ты это что придумал от своего имени отказываться? Это непорядок. Вдруг ты станешь Олегом, я тоже кем-нибудь… Знаешь, как все перепутается в нашей жизни?

Он хотел объяснить Леньке, какое это последнее дело поступаться своим самым первейшим богатством — своим именем. Продавать свое первородство за сытую семейную жизнь. Но как объяснить, он не знал, и не мог придумать никаких примеров и подобрать понятных и доходчивых слов. Он простодушно думал, будто тут нужны какие-то особенные ребячьи слова, и, конечно, ему и в голову не пришло поговорить с Ленькой на равных, как человек с человеком.

Но с Ленькой, с этим Золотым Бубенчиком, охотником за сказкой, не очень-то задумаешься.

— И все перепутается, — подхватил Ленька, разводя руками. Глаза его блеснули. Заливаясь смехом, он торопливо начал рассказывать: — Кошка вдруг скажет: «Я теперь собака» — и залает. А сапог прыгнет на стенку и закачается, как часы. А дом этот, барак, поползет, как гусеница, через дорогу…

— Постой, постой, — перебил его Андрей Фомич, наконец сообразив, что если дать Леньке волю, то он тут скоро все так перекрутит, что и сам себя не узнаешь. Его надо держать в руках. Да покрепче. И он для начала пригрозил: — Ты у меня смотри…

Эта угроза вырвалась у него случайно, просто он не знал, как остановить Леньку в его веселом порыве перекроить мир, переиначить назначение вещей. Но Ленька не привык бояться.

— Ну, смотрю!

И в самом деле, смотрит так ожидающе и заинтересованно, что Андрею Фомичу стало как-то неловко за свою вспышку. Не в его характере было угрожать кому-нибудь, а тем более такому малышу. Не угрожать, не поучать. Но, как бригадир, как старший в коллективе, он должен был учить людей не только своему плотницкому делу. Люди попадались всякие, но таких еще не бывало у него учеников.

А Ленька сидел и заинтересованно ждал.

И Андрей Фомич начал свой первый урок.

— Я говорю, имя свое крепко держи. Оно тебе, как награда, дано. Как подарок в первый твой день рождения.

— А у нас в день рождения пироги пекут. Угощают.

— Ты, наверное, есть хочешь?

— Пока еще не очень.

— А чем тебя кормить-то? — растерялся Андрей Фомич. — Ты чего бы поел?

— Поел бы я мороженого.

— Это не еда. Сейчас мы чего-нибудь поищем. Хлеб есть и сыр. Будешь?

— Буду.

— Вот это настоящая еда! — обрадовался Андрей Фомич. Отрезая хлеб, он продолжал: — Вот ты вырастешь, встанешь на работу и начнешь что-нибудь такое отличное делать, что все, кто только ни посмотрит, зададут вопрос: «Кто этот мастер?» А им скажут: «Это сделал Леонид». А фамилия тебе как?