Ледяной смех - Павел Северный

Поручик Вадим Муравьев шел в собор. Сегодня, в день рождения матери, он еще утром решил зайти в церковь и поставить свечу. Идя по городу среди грибов мужских и женских зонтов, прислушиваясь к колокольному звону, он находил, что в ненастье от близости могучего Иртыша симфония меди звучала более торжественно, приглушая привычный и назойливый городской шум от цокания конских копыт, тарахтения окованных железными ободьями колес у ломовых телег. На площади перед собором шло обучение воинской премудрости дружин «крестоносцев», и топот солдатских ног прерывал распевные выкрики подаваемых команд.

В полумраке огромного собора мерцание лампад и свечей. Муравьев купил у конторки старосты свечу и в толпе молящихся стал пробираться к иконе Казанской богоматери.

Под сводами звучало стройное пение хора. Слова молитвы «Свете тихий», заученные Муравьевым с детства, воскресли в памяти. И сейчас, вслушиваясь в музыкальную напевность, поразился стройности мелодии, благодаря которой слова молитвы звучали успокаивающе и проникновенно.

У иконы, поставив зажженную свечу в залитый натеками воска подсвечник, Муравьев опустился на колени и внезапно совсем рядом увидел девушку с прижатыми к лицу руками. Он узнал в ней Настеньку Кокшарову.

Видимо почувствовав чужое дыхание, Настенька отняла руки от лица, пораженная встречей, смотрела на Муравьева почти с испугом.

— Здравствуйте!

Одновременно оба встали с колен, глядя друг на друга. Встретились взглядами и не могли их отвести. Оба чувствовали, насколько приятна встреча. Настенька прищурилась, и Муравьев понял, вернее, заставил себя понять, что это был знак выйти из храма. На паперти он обернулся, Настенька стояла перед ним с обворожительной, знакомой Муравьеву улыбкой.

— Как же я рада встрече, Вадим Сергеевич.

— Взаимно и мне радостно.

— Так давно с вами не виделись.

— Чуть больше двух недель.

— Это по-вашему малый срок для старых друзей? Сердита на вас, пообещали, а не пришли к Кошечкиным.

— Не обманул, а не смог. Служба. Я же теперь в комендантском управлении.

— Кем?

— В особом отряде офицеров для поручений.

Настенька раскрыла зонтик.

— Позвольте полюбоваться вами, поручик Муравьев. Слава богу, рука не на повязке. Не болит?

— Иногда все же ноет. И у меня все еще страх. Берегу руку.

— Вот и синева в шрамах на лбу стала меньше. Все как будто прекрасно. Наслышана о ваших успехах со чтением стихов.

— Уже запретили.

— Кто? Почему?

— Комендант генерал Захаров. Категорически запретил мне читать публично свои стихи. Так прямо к сказал. Офицер должен быть только офицером. А вы, поручик Муравьев, будьте довольны, что стишки ваши печатают в газетах и на вечерах читают все, кому не лень. Теперь сказывайте о себе, о родителе и о Сурикове. Одним словом, выкладывайте все горести и радости.

— Горестей пока нет. Устроились у Кошечкиных, как у себя дома. Но есть одна новость. Мой Миша работает тапером в кинематографе. Доволен. Каждый вечер его встречаю.

— Может быть, это действительно хорошо для него. Что рассказывает адмирал после встречи с Колчаком?

— Папа еще не виделся с ним.

— Черт знает что творится. Сегодня обязательно скажу своему генералу, он знает адмирала по Петрограду.

— Папа уже смирился. Он был дружен с Колчаком. Вначале переживал, не понимая в чем дело. Но теперь, будучи в курсе всех омских правительственных и военных сложностей, считает, что другими взаимоотношения людей быть не могут.

— Сами чем заняты?

— Служу одной из секретарш в Осведверхе у генерала Клерже. Кроме того, на мне заботы о папе и о Михаиле. Вы сейчас куда направляетесь, Вадим Сергеевич?

— Надеюсь, разрешите проводить вас?

— Значит, зайдете к нам?

— Если пригласите.

— Вас рада видеть в любое время.

— Когда свадьба, Анастасия Владимировна?

— В сентябре.

Настенька долго шла молча, склонив голову. Муравьев мысленно выругал себя, что напомнил о свадьбе совсем не вовремя.

— Княжну Певцову видите? — взглянула на Муравьева Настенька.

— Да, она с Каринской была на моем поэтическом вечере в офицерском собрании. Но я с ней не разговаривал. Она, как всегда, в тесном кольце поклонников.

— Она убеждена, что вы ее избегаете.

— У меня для этого нет причин.

— И, между прочим, она этим огорчена…

— Да есть ли у нее время для огорчения чем-нибудь?

— Нехорошо говорите. О княжне в городе плетут массу пакостных небылиц. Приписывают ей то, к чему она не имеет никакого отношения. Вы-то ведь не обыватель.

Помолчали.

— Что же вы делаете в особом офицерском отряде? — с улыбкой спросила Настенька.

— Все, что прикажет высшее командование.

— Папа говорит, что в Омске оно чаще всего отдает приказы, не подумав об их пользе.

— Всяко бывает. Но дисциплина есть дисциплина. Чаще всего мне приходится встречать пассажирские поезда с Востока и осматривать вещи пассажиров.

— Зачем? Или это секрет?

— Вам скажу. Надеюсь, слышали, что в Омске и других городах Сибири повальное увлечение наркотиками. Особенно эта эпидемия сильна среди офицерства и при этом младшего. Увлекаются кокаином дамы, девушки. Кокаин привозят из Харбина и Владивостока. И занимаются этим, как ни ужасно, наши генералы и их женушки, чиновники разных министерств. Причастны к этому и союзники, особенно французы. Вот мы и осматриваем вещи у подозрительных. А когда это приходится делать у больших особ, то имеем право пользоваться именем верховного правителя. И тогда, как бы ни высок был чин подозреваемого, ему приходится подчиняться.

— Находите кокаин?

— Находим. Мерзавцев, готовых ради наживы отравлять офицерство и молодежь, много. И мне кажется, это тайная политика наших союзников, особенно японцев. Им необходимо ослаблять нас всеми возможными способами.

— Что делают с контрабандистами?

— Кое-кого расстреливают. А знатных понижают в чинах или просто поучают быть благоразумными, пугая, что в следующий раз гуманного обращения с ними не будет. Одним словом, подлость покрывает подлость. А нам порой за честность читают нравоучения, дескать, офицерам, выполняя приказ, следует быть дипломатами.

— Как это ужасно. Что же будет с нами? На фронте неудачи за неудачами. В городе скрытая политическая вражда. Я, конечно, слышала о кокаинистах. Миша мне рассказывал. У него есть приятель, подверженный этой страсти.

— Прошу вас внимательно наблюдать за Суриковым.

— Вы думаете?

— Его психика под страшным гнетом от слепоты. А ведь приятели могут подать совет. Говорят, что княжна Певцова…

Настенька резко перебила Муравьева.

— Ложь! Она слишом сильная натура.

— Я не утверждаю. Слухи иногда имеют под собой основания.

— Почему у вас к Ирине такая неприязнь? Она так искренне любит вашу поэзию.

— Мне важно, чтобы вы любили мои стихи. Ибо вы чуткая. И если они волнуют вас, значит, в них есть достоинство.

Настенька сокрушенно покачала головой.

— А моей другой любви не чувствуете?

Вопрос остановил Муравьева.

— Но вы уже чужая?

— Да, почти госпожа Сурикова. Но разве это отнимает у меня право на чувство. Подумайте об этом. И почему мы остановились?

— Это так неожиданно.

— Что неожиданно?

— Сказанное вами.

— А разве плохо, что открыла вам свою тайну. Я надеялась, что и вы.

— Да, конечно, вы бесконечно дороги мне. Да, я тоже. Но что же теперь делать?

— Делать? Ничего. Просто знать, что оба не безразличны друг другу. И пойдемте быстрей, а то вы совсем промокнете…

Переливчатые отблески закатного солнца окрашивали воды Иртыша то золотистыми, то рубиновыми бликами. Один из самых комфортабельных пассажирских пароходов «Филицата Корнилова» стоял в пяти верстах выше Омска, у причала нефтяных складов братьев Нобиле, принимая топливо.

В салоне рубки первого класса зеркальные окна прикрыты белыми шелковыми шторами. На столе, возле рояля, покрытом крахмальной скатертью, тарелки с закусками и две бутылки коньяка Шустова. За столом двое: министр финансов омского правительства Иван Андрианович Михайлов и грузный господин в мешковатом, помятом сером костюме. По тому, как повязан его галстук, можно догадаться, что собеседник министра человек военный и в непривычной для него штатской одежде чувствует себя как корова в упряжке.

Собеседник прибыл в Омск инкогнито, вызванный телеграммой Михайлова из Читы. Был он казачьим есаулом забайкальского войска по фамилии Сипайло и считался в самостийной Чите правой рукой атамана Семенова.

Михайлов своей манерой изящно одеваться олицетворял в Омске образец истого европейца-парижанина. В общественных кругах, соприкасавшихся с правительством, считался самым умным министром, хотя никто точно не знал, почему за ним ходила такая слава.