Ледяной смех - Павел Северный

Свивали гнезда всевозможные землячества, враждовавшие друг с другом. Процветали мистицизм, выливавшийся в увеличение спиритическими сеансами, а среди офицерства и обеспеченной молодежи — пристрастие к кокаину и другим наркотикам.

Омск, как и Екатеринбург в последний период, жил настоящим днем. Люди переставали верить в имена своих недавних военных и политических кумиров.

О России беженцы говорили как о потерянной стране, в которой для них не будет места. Где и в какой стране они смогут обрести покой, никто не знал, не мог знать, понимая, что нигде не будет так хорошо, как и своем Отечестве. Власть в руках народа, о котором они прежде вспоминали только тогда, когда этот народ необходимо было одеть в солдатские шинели и гнать на фронт для защиты страны во имя веры, царя и отечества для благополучия дворянства и купечества. Уцелевшие награждались медалями и крестами, а павшие смертью героев — холмиками, которые вешние воды сравнивали с землей.

Кокшаров видел в Омске коренных сибиряков. В их взглядах он не находил сочувствия тем, кто без приглашения переполнил город. Сибирякам было безразлично горе бездомных бродяг. С появлением чужаков сибиряки осознавали, что подобная участь может постигнуть и их.

Уже знакомый Кокшарову страх ютится в сознании каждого, кто читал омские газеты, ожидая несбыточных побед колчаковского воинства.

На страницах давались туманные объяснения отступлениям по стратегическим соображениям. Обыватель старался заглушить отчаяние водкой, если позволяли средства, а если таковых не было, то молитвами.

Церкви города, в которых служили беженцы-архиереи, переполнены молящимися всех возрастов. Обливаясь слезами, молили они своих угодников о спасении. Слушали проповеди священников о скором свершении желанного избавления от большевиков. Знакомые молитвы воскрешали мистическую истерию православия. Город наводняли мрачные слухи, что Колчак скоро скроется, а его место займут генералы. Формируемые профессором Болдыревым крестоносцы принесут на фронт ожидаемую победу.

С каждым днем увеличивалась в городе ненависть к иностранцам. Ненавидели чехов за нежелание воевать с армиями Колчака. Ненавидели союзников, приславших свои воинские подразделения для самозащиты от тех, кому должны были помогать. Высмеивали особенно едко англичан, поставлявших обмундирование для белых армий. Даже конвой Колчака щеголял в мундирах, на пуговицах которых были британские львы, а не привычные для русских двуглавые орлы.

Кокшаров несколько раз пытался добиться свидания с Колчаком, но безрезультатно, хотя дважды передавал на его имя письма. И в конце концов понял, почему его постигла неудача, когда узнал, что генерал Случевский получил должность в Осведверхе[1] при штабе Колчака.

Кокшаров уже знал о непопулярности Колчака среди коренного населения Сибири. Ее особенно усердно создавали братья Пепеляевы, не желавшие расстаться с заветной мечтой стать законными хозяевами Сибири.

Бывая в городе, Кокшаров читал на тумбах и заборах, среди театральных и цирковых афиш агитационные плакаты против Советской власти, едко высмеивающие главковерха Троцкого. Популярна была сплетня о купце Жернакове, в доме которого находилась личная резиденция верховного правителя Сибири. Рассказывали, что Жернаков не переставал уверять, что расстаться с домом его заставило божественное видение. Будто бы явилась ему во сне богородица и, благословив его на долгую жизнь, повелела верить, что именно в его жилье и явится чудо спасения России от безбожной антихристовой власти.

Молва о небесном знамении купцу бродила по городу, приукрашаясь подробностями беседы купца с богородицей. Молва лезла в уши, застревая в разных по развитию людских рассудках, но все чаще и чаще вызывала пересуды о том, что у купца не все дома, что он просто церковная кликуша, рождала насмешки по адресу Колчака: в благословленном доме адмирал обитает почти год, а чуда спасения России явить не может.

В березовой роще Кошечкиных беседка-ротонда стояла на маковке холма. Вели к ней пятьдесят ступенек, выложенных из кирпича. Подошву холма окружали березы, а несколько плакучих укрывали своими кронами беседку.

Стоял август.

В беседке, в плетеном кресле, сидел адмирал Кокшаров и любовался игрой солнечных бликов в водах Иртыша. На город с заречной стороны наплывали низко висящие густые облака, похожие по цвету на дым, и потому казалось, что заречная степная даль горела.

Внимание Кокшарова привлек кашель. Он встал, увидев шедшего к беседке Родиона Кошечкина. Старик шел босой, в холщовой рубахе, расшитой по вороту, подолу и обшлагам рукавов замысловатым рисунком из двух шелковых ниток — синих и черных. Увидев адмирала, старик довольно заулыбался и сел в кресло.

— Вот ведь как ноне. Не поверишь, задохся сейчас на лесенке, а еще по весне одолевал ее без одышки. Выходит, сдал за лето. Прости, что пришел босой. На обеих ногах мозоли огнем горят.

Вглядевшись в лицо Кокшарова, Кошечкин сокрушенно покачал головой.

— Ты, ваше превосходительство, седни на лик хмуроват. А ведь я к тебе спешил с новостью.

— Сказывайте.

Кокшаров всегда с удовольствием созерцал могучее тело старика. Кошечкин походил на скульптуру, грубо вытесанную из гранита. Скульптор, выявляя характер своего произведения, не старался в оттачивании ее деталей, но на лице чеканность линий была отшлифована до предела. Крупное лицо. Мясистый нос с крутой горбинкой, а потому лицо в профиль походило на свирепого барина. Упрямый квадратный подбородок под нижней губой чисто выбрит, и его с шеи охватывала борода, вытягиваясь клином до половины груди.

— Новость ноне у меня, Владимир Петрович, для нестойкого по нервной части человека, прямо скажу, потогонная. Для нашего правителя эсеришками, а может, какой другой сволочью опять политическая закавыка излажена.

— Именно?

— Ты меня, сделай милость, не торопи. Потому должен поставить тебя в известность с точностью, кою мне подсказал мой разум. Ведь у меня какой в жизни на этот счет порядок укоренился. Услышу какую новость либо сплетку и, сохранив в памяти, полегоньку на свой манер ее обдумываю.

Услышал я седни на пристани от пароходчика Ивана Корнилова следующее. Будто в забайкальской Чите объявился новоявленный атаман Семенов. По чину будто только есаулишко, но с превеликой амбицией. Собрал возле себя под стать офицерскую бражку, заручился поддержкой япошек и объявил себя главой всего Забайкалья с заявлением, что не признает над собой власти сибирского правительства Колчака.

— Не может быть!

— Ноне все может! Новость эту Корнилов узнал от министра Михайлова.

— Это ужасно. Особенно когда на фронте неудача за неудачей.

— Да и без фронтовых неудач это нехорошо. Урон единству власти. Но, подумав на свой манер, Владимир Петрович, Кошечкин Родион не шибко огорчился. А почему не огорчился? Сейчас все опять без спешки растолкую, а после спрошу тебя, так это али не так.

Этот атаман Семенов, видать, мужик с царьком в голове. Знает он, что у Колчака золота избыток и за свое непризнание его власти можно кое-что выторговать. Вот он, по моему разумению, так рассуждает. Все возле русского золота руки греют, так почему его казачьим ручкам оставаться не согретыми. Как думаете Владимир Петрович, есть резонный смысл в моей догадке?

— Но это же подлость?

— На вот тебе. Да все, милок, в наши дни в Омске и в Сибири на подлости зиждется. Ты думаешь, Родион Кошечкин не подличает? Подличаю. И знаешь на чем?

— Да будет вам.

— Нет, ты послушай и тогда согласишься, что подличаю я, беря пример с окружающих. В чем моя подлость? В том, что на наши омские колчаковские денежки, именуемые в народе «коровьими языками», да и на золотишко скупаю у беженцев брильянты. А почему? Потому золото тяжелое, когда его много, а брильянты прятать легче. Зачем, думаешь, сына Никанора в Харбин услал? Повез он туда камешки да в надежные заграничные банки положит на сохранение, чтобы моей старухе и девкам с голоду не помереть, когда из родимого Омска придется пятками сверкать. Я, Владимир Петрович, в святоши не выряжусь. Во мне все купеческое накрепко угнездилось. Правда, скупая у людей камешки, и цене их не обижаю. Плачу честно. Но все одно грешу перед господом, пользуясь людским несчастьем. Но на этот счет у меня с Николой Угодником рука. Освещаю его лики на иконах в церквах ни копеечными восковыми свечками. Кажись, об этом понятно сказал?

Теперь сызнова возьмусь за подлость атамана Семенова. Хотя он, не признавая Колчака за власть, подлостью это не считает. И правильно рассуждает об захвате власти в Чите. Потому знает, что братишки-чехи в чужой стране захватывали власть. Захватывали. Гайда-генерал аж до русской службы добрался. Директория была? Эсер Чернов рычал на Урале свои заповеди? Колчак воцарился? Так почему ему, есаулу Семенову, не потянуть ручку к власти возле золота? А ведь его, ваше превосходительство, не пуды какие, а десятки товарных вагонов. Я это золото удостоился повидать. Золотой запас всей бывшей Российской империи. Сколько же его, господи.