Последний конвой. Часть 2 (СИ) - Саморский Виктор Романович Samorsky

А потом из ничего раздался знакомый противный голос:

— Ну что, допрыгался, старикан?

— Опять ты? — сквозь сжатые зубы проворчал Иваныч, — оставь меня в покое хотя бы сейчас. Не до тебя мне.

— Ну уж нет, — голос захохотал во всю мочь, отчего голова просто взорвалась от невыносимой какофонии, — от меня ты так просто не отделаешься.

Боль накрыла с головой, приподняла в воздух и раздавила в кашу, но зато удалось вдохнуть живительного воздуха. Какая-то странная чехарда в груди, словно старый движок затарахтел и пошел вразнос. Диагноз, в принципе, ясен — загрязнение топливной форсунки, неправильный температурный режим работы свечи, повышенная детонация, износ камеры сгорания. Сейчас прожжет насквозь головку поршня или вообще заклинит юбку и оторвет к чертовой матери шатун…

Нужно любым способом задать сердцу правильный ритм.

Но как? Как это сделать?

Например, считать про себя. Успокоиться, расслабиться и не паниковать. Главное — ритм и дыхание. Пауза. Вдох. Пауза. Выдох.

— Не сопротивляйся! — прямо в мозг невыносимо громко ударил крик, — твое время пришло! Пора собираться в дорогу!

— Нет еще, — беззвучно возразил Петр Иванович, — пока не могу. Пацаны еще не готовы.

— Тебе-то что с того?

— Я отвечаю за них!

— Перед кем???

— Перед Богом!

Голос демонически захохотал, поперхнулся и стих. Словно и не было вовсе.

Сердце внезапно изменило ритм и снова пошло вразнос, непрерывно ускоряясь. Петр Иванович несколько раз хватанул воздух ртом, но в легкие опять ничего не попало. В глазах заплясали ярко-зеленые пятна, невыносимо громко завизжало в ушах, пульсация боли в виске усилилась, хотя еще секунду назад казалось, что сильнее голова болеть просто не может. Сильнее просто некуда. А вот оказалось, что есть куда…

То, что было раньше, только разминка перед настоящими страданиями!

Череп не выдержит температуру лавы, извергающейся из действующего вулкана боли. Он просто расплавится, лопнет и рассыплется во все стороны мелкими брызгами.

Иваныч очень живо представил себе эту картину и поморщился.

Не нужно нагнетать, подстегивая и без того изношенное сердце к самоликвидации. Нужно наоборот, переключиться на что-то другое, важное, сосредоточиться, успокоить бешенный ритм.

Как там Мишка? Тяжело небось всю ночь одному за баранкой?

Снова непонятный рывок в груди, как будто подломилась одна из шестерней в коробке передач, и резкий спад частоты ударов сердца. Вдохнул разок, другой. Вроде полегче, немного проясняется в глазах. Но ритм не восстановился, частота падает все сильнее и сильнее, опять уши заложило, рев МАЗа почти не слышен сквозь вату. Перед глазами темнеет.

Бум, бум, пауза, бум, пауза… какая длинная пауза…бум… снова пауза… и… и… и ничего!

Черт возьми, где же очередной «бум»?

Мрак перед глазами стал совсем непрозрачным, звуки окружающей действительности исчезли. Сознание еще теплится, балансирует на грани, но это не надолго. Сейчас оно окончательно потеряет точку опоры, сорвется и стремительно полетит вниз, в пропасть преисподней.

Демонический, перекрывающий сразу все частоты голос ударил прямо в мозг.

— Ну вот и все!

— НЕТ! — попытался закричать в ответ Петр Иванович, но горло не повиновалось. Звук застрял внутри, а наружу вырвался только непонятный клекот, как у насмерть раненной птицы. И шум крыльев невыносимо ударил по барабанным перепонкам.

— Нет, — мысленно повторил Петр, — мне нужен еще один день. Или два. Как пойдет…

— Мы не на базаре, чтобы торговаться.

— Вот именно! — все так же мысленно ответил Иваныч, — я сам решу, когда придет мое время.

Сердце, словно опомнившись, внезапно сделало еще один запоздалый «бум», и снова наступила длинная-предлинная пауза.

— Это не тебе решать!

Черта с два!

Петр Иваныч сжал в кулак слабую безвольную руку и с трудом подтянул ее к груди. Ладонь была вялая, безжизненная, кулак получился рыхлый, бесполезный. Но это лучше, чем ничего.

Он ударил им себя в грудь.

Мда… ударом это назвать сложно, так… вялый и бесполезный тычок.

— Бейся! — приказал он, — бейся, прошу тебя!

Из глаз потекли скупые старческие слезы.

«Бум» — испуганно ответило сердце, и все тело свело судорогой.

— Бейся! — на этот раз более жестко приказал Петр Иванович и вновь ударил себя кулаком в грудь.

Ответом была тишина.

— Милое мое, родное сердечко, я знаю, что тебе трудно, — попытался подлизаться Петр Иванович, понимая как глупо это звучало бы со стороны. Хорошо, что люди мысли читать не умеют.

— … потерпи еще немного. Совсем чуть-чуть… А потом мы с тобой отдохнем по-настоящему.

Сердце внезапно откликнулось и сделало «бум» два раза подряд почти без паузы. Яркий свет резанул по глазам, в груди запекло. Не-вы-но-си-мо…

И он снова ударил себя в грудь, когда боль немного отпустила.

— Бейся! Бейся, сука, иначе сдохнем!

Он принялся мысленно считать, ничего другого в голову так и не пришло.

— Один, два, три — вдох.

Вдоха не получилось, только невнятный птичий клекот и противное сипение.

— Один, два, три — выдох.

Как можно выдохнуть, если ты ничего не вдохнул?

Спазмы удушья, судорожное глотание, хрип, судороги.

Но он хотя бы попытался…

Сердце опять сказало «бум» и замерло в ожидании.

— Один, два, три — вдох.

Обжигающий пустынным зноем воздух внезапно наполнил легкие полностью.

Бум!

Боже, какой он пьяняще вкусный! Как это здорово — просто дышать.

— Один, два, три — выдох.

Постараемся не обращать внимание на хрипы и сипение. Нас ничего не должно отвлекать. Мы заняты очень важной работой. Мы оба — я и мое сердце.

Бум!

Один, два, три — вдох.

Бум…

Один, два, три — вдох.

Бум, бум, бум…

Бум, бум, бум…

Кажется, ритм выравнивается, и боль в груди потихоньку отпускает, но жжение осталось.

Но это ничего. Это терпимо. Это не смертельно. Наверное…

Глаза слипаются, словно не спал несколько дней кряду. Впрочем, это не сильно грешит против истины. Когда он в последний раз высыпался? Давно. Очень давно. Много лет назад…

Такого густого тумана Петр Иванович не видел никогда в жизни. Уже в паре шагов ничего невозможно различить в молочной-серой белизне. Приходится брести вслепую, ежеминутно спотыкаясь о торчащие корни, и шарахаться от узловатых сухих ветвей, что так и норовят ткнуть острым концом в глаз.

Где же он находится, черт возьми? Память словно заволокло туманом…

Он бредет несколько минут без единой мысли в голове, на то, чтобы сосредоточится, нет сил — ни физических, ни душевных.

Наверное, я все-таки умер. Что дальше? Чистилище? Ад?

Он вновь спотыкается о торчащий корень, сильно ударяется коленом, неожиданно для себя самого матерится вслух. Со всей силы пинает гнилую корягу, выпрямляется, поднимает голову и затравленно осматривается вокруг. Пока его внимание было отвлечено, туман слегка расступился, стал менее плотным, но одновременно и тьма вокруг сгущается все сильнее и сильнее. От этого видимость не становится лучше. Скорее наоборот…

Да где же это я?

Какие-то фигуры проступают сквозь мрак и туман, словно призраки во мгле. Еще один шаг в этом направлении.

Чтобы разглядеть подробности, мне нужно приблизиться. Я должен понять, что со мной происходит, и где я нахожусь?

Еще шаг…

Снова что-то путается под ногами. Петр Иваныч спотыкается, но упрямо не отводит взгляд. Он уже почти догадался.

— Людмила и Танюшка! Я иду к вам…

Слово «фашизм» давно стало апеллятивом, архетипом, своего рода ярлыком, собирательным образом всего, что есть плохого в мире. Произнесите «фашизм», и люди сразу вспомнят Гитлера и Муссолини, концлагеря, холокост, крематории и «газенваген». (прим. нем.Gaswagen — газовый автомобиль, также газенва́ген, «душегу́бка» — термин, используемый в научной и популярной литературе для обозначения мобильных газовых камер, применявшихся нацистской Германией в период Второй мировой войны для массового уничтожения людей). Даже в академическое определение закралась фатальная ошибка, приписывающая явлению какую-то деструктивную идеологию и мифический тоталитарно-милитаристский ультранационализм.