Осколки - Евгений Игоревич Токтаев

Дал Зевс, и если есть чуть пользы от неё —

Хозяин от жены без меры терпит зло.

И дня не проведёт спокойно, без тревог,

Кто с женщиной судьбу свою соединил…

Куплетов в песне было много, ибо женский нрав, как известно, весьма разнообразен. Одну из жён Зевс вылепил из комьев земляных, другую из морской волны, третью из осла… Всех слов Антенор не знал и потому к концу песни просто трясся от хохота, спотыкаясь на каждом шагу.

— Ну и голосина у тебя, Репейник! Небось, в театре пел? — поинтересовался он у запевалы.

— Да где уж нам, сиворылым, — усмехнулся тот.

— В театре твоё рыло никому не видно и не интересно, — заметил плешивый, — надел маску и вперёд.

— Да не, это не моё, — с притворной скромностью ответил Репейник.

— А зря, — сказал плешивый, — я слышал, быть актёром почётно и денежно. Завсегда позовут на симпосион, жри там от пуза.

— Где-нибудь в Афинах, может и так, — сказал Антенор.

— Я яйца сырые не люблю, — заявил Репейник, — а их для голоса каждый день есть надо.

— Кстати, про жрат, — подал голос пожилой перс, — вечереет уже. Встават бы надо.

— Скоро будет постоялый двор, — ответил плешивый, — я тут бывал уже.

— То хорошо, — кивнул перс, — полба уже нэт мочи жрат.

Тот, кто насвистывал мотив, отставил флейту и сказал:

— Багавир, коли ты такой привереда, сходи в лесок, там мясо бегает, добудь.

— Старый ходы в лес, — сердито покачал головой перс, — ты молодой, сиды на задница. И стыда ни капли. Вот времена настали…

— Пошли вон Сахру, — пожал плечами флейтист, — он молодой.

Сахрой звали племянника Багавира, здоровенного детину нрава столь скромного, что македонянин с самого знакомства гадал, умеет ли тот говорить. Рот Сахра открывал лишь для того, чтобы занести туда ложку. Шириной плеч он мог посрамить Геракла, при этом выражение лица имел до того детское, что даже небольшая кудрявая бородка не прибавляла ему возраст. Антенор решил, что лет парню не больше двадцати, а скорее меньше.

— Сахру? Он тэбе принэсёт мясо, да. Этот боров так будет сучьями трэщать, что за парасанг[19] глухой услышит.

Уж на кого, а на борова Сахра точно не походил, однако на дядюшкино ворчание не обиделся, улыбнулся. Багавир ткнул его кулаком в мускулистое плечо и прошипел на родном языке:

— Чего ты лыбишься, дитя позора?

Тот смутился и потупил взгляд. Антенор пробежал взглядом по лицам остальных. Они на слова старика никак не отреагировали.

«По-персидски не понимают?»

Собственные языковые познания он обнаруживать не стал.

Старый перс, бывший большим любителем поесть, продолжал вздыхать, что сил никаких нет, месяц жить на одной полбе.

— Хватит ворчать, Багавир, — сказал плешивый эллин, сидевший на телеге возле старого перса, — в Сидон придём, отметим это дело. На рынке затаримся снедью, да закатим такой обед…

— Кто ж его закатыт? — скептически хмыкнул перс, — Ксантыпп, что ли? У него руки из задница растут.

— Ты мои руки не трожь, — обиделся флейтист.

— Зачем Ксантипп? Ты сам нас удиви, — предложил плешивый.

— Э нэт, — возразил Багавир, — пусть он удивит. Его за язык ныкто нэ тянул.

Эти слова относились к Антенору. В первый же вечер, когда попутчики собрались поужинать, его гостеприимно пригласили к общему котлу. На следующем привале он, дабы отблагодарить этих людей, и, не имея иной возможности, вызвался и костром командовать и кашу сварить. А во время ужина развлекал всю компанию рассказами об удивительных блюдах, что бытуют на востоке.

— В Бактрии и Арахосии довелось мне попробовать пилав. Это такое… Словами не описать. Да ты, уважаемый Багавир, верно знаешь?

Старик покачал головой.

— У нас, в Лидии, такого нэт.

— Разве ты лидиец, почтеннейший? — удивился Антенор.

— Нэт. Прэдок пришёл в Лидию. С Курушем. Остался.

— Это они так царя Кира зовут, — шепнул Антенору Репейник.

— Я знаю.

— Ты дальше говори, — потребовал Багавир.

— Ну, так вот, — послушался Антенор, — варят этот пилав из мелкого белого зерна, что везут из Индии и продают за большие деньги[20]. Зерно это там зовут брише, а в Бактрии беренж. К нему добавляют баранину, шафран, айву, изюм. Пальчики оближешь. Человек считается богачом, если ест один только пилав.

Багавир цокнул языком.

— Э, парень, красыво говоришь. И сам такое приготовить можешь?

— Не могу. Где же я тут беренж возьму? А без него пилав не выйдет. Но я могу и другое приготовить. Увидишь, не хуже.

— Ты сказал. Смотри, нэ буд, как Худой. Он толко свистэт свой дудка может. А ты за слова отвечай.

Худым, как уже выяснил Антенор, они звали Ксантиппа. В основном за глаза, ибо тот обижался. Худобой он вовсе не отличался. Репейник, верно прочитав выражение лица нового попутчика, с улыбкой пояснил:

— Он не потому Худой, что худой, а потому, что не толстый. Был у нас в компании ещё один Ксантипп. Вот тот, что бочонок. Руками не охватить. Кашеваром у нас был, хотя и плотник неплохой. Конечно, не такой хороший, как я…

— Скорее, не такой пустозвон, — фыркнул плешивый.

— А сейчас он где? — спросил Антенор.

— Отпал от компании, — ответил Репейник, — женился.

— А вы, что, все неженатые?

— Не все, — сказал плешивый.

— Что до меня, — хохотнул Репейник, — то я в эти сети ни в жисть не попадусь!

И он снова затянул песню про нравы жён.

Знакомство с этими людьми стало для Антенора даром богов. Выйдя из Библа, он двигался быстро и к полудню нагнал два неспешно ехавших воза с шестью путниками. Поприветствовал. Те благодушно ответили. Слово за слово, завязался разговор. Люди оказались довольно открытыми, таиться от незнакомца не стали.

То были артельщики, ремесленники, ехавшие в Сидон на заработки. Старшим представился плешивый Аполлодор, сын Каллистрата, плотник-корабельщик из Китиона, что на Кипре. Он был моложе Багавира, но всеми признавался вожаком.

Следующий по старшинству после этих двоих — земляк Аполлодора, молчаливый Протей, сын Нитумбаала. По имени отца понятно, что финикиец. А что сам носил эллинское имя, так Антенор тому нимало не удивился — уж не первый десяток лет в «Стране пурпура» завелась такая мода, на всё эллинское.

Дион по прозвищу Репейник, родосец, был на вид ровесником Антенора. Прозвище своё, как в отместку поведал македонянину Ксантипп, Дион получил вовсе не за колючий язык и липучий нрав, как вначале подумал македонянин, а за страсть к лекарскому делу. Впрочем, все его познания в сём искусстве ограничивались одним единственным снадобьем. Всех он норовил лечить отварами из колючек и прикладыванием на больные места лопухов.

— Вот как