Короли Альбиона - Джулиан Рэтбоун

Я наклонился, уперся ладонями в край бассейна, как бы заключив Уму в плен своих рук. Тела наши вновь сблизились, ее дыхание коснулось моего уха, и я вновь ощутил частое биение своего сердца. Руки девушки заскользили по моей спине, в одной была губка, другая касалась моего тела открытой ладонью, сжимала тощие ягодицы, морщинистые, точно скорлупа грецкого ореха.

— Расставь ноги. Не стесняйся. Мама или няня делали с тобой то же самое, когда ты был маленьким.

И вновь лысый старичок у меня внизу поднялся, прижимаясь к телу девушки, однако на этот раз он был горячим и совсем твердым, и ягодицы тоже затвердели от прикосновения ее пальцев. В глазах у меня стояли слезы радости и благодарности, сердце разбухло, словно губка, я чувствовал себя как беззащитный звереныш, нашедший наконец убежище, словно после шестидесяти нелегких лет я вернулся домой. Правая рука Умы вынырнула у меня из подмышки, скользнула между нами. Она теснее прижалась животом к моему старичку и принялась ласково растирать его, двигать по нему пальцами вверх и вниз. Жар становился нестерпимым.

— Тонкий, — пробормотала она, — тонкий, как костяная рукоятка ножа, и такой же твердый и длинный. Только чувство позволит нам подлинно насладиться жизнью, — — продолжала она, — не забывай, у тебя пять чувств.

Я вдыхал запах ее разогретого тела, чуть-чуть металлический, с отдушкой корицы и мыла; упершись подошвами в скользкие камни на дне бассейна, я ощущал кожей воду, окружавший нас влажный пар, дуновение воздуха, овевавшего мне спину, капельку слез на моих ресницах, жар собственного тела средоточием его теперь стал мой огненный прут; я чувствовал тепло ее груди и легкое прикосновение ее пальцев; я слышал шепот ее дыхания, водяную капель, шуршащий прибой волны у края бассейна, но громче всего — грохот пульсирующей в голове крови; ее кожа имела соленый привкус, моя растерянность отдавала железом; единственный глаз, как в тумане, различал просвет неба в высоком окне в центре купола и алмазные вспышки на воде. И вот все смешалось в едином, шестом чувстве — чувстве радости.

Я опустился на колени, погружаясь в воду, преклоняясь перед Умой, я обнял ее, прижался к ней лицом. Ума опустила ягодицы на мраморный край бассейна, раздвинула бедра, обхватила руками мой затылок, притянула мои губы к тем скрытым, жемчужно-влажным губам. Подталкивая меня, она приговаривала: «Ешь мою плоть, пей меня!»

Я повиновался. Ума изогнула спину и вскрикнула, но сквозь ее крик я различил вдали нарастающий вопль толпы, протяжный, словно вой, внезапно зловеще оборвавшийся. Этот вопль вырвался разом из тысячи глоток, из той реальности, от которой мы оба пытались уйти. Ума задрожала, но то не была дрожь только что пережитого восторга.

Одевшись, мы вернулись в сад, к павильону, где белые камни, раскаляясь на полуденном солнце, слепили взгляд, а черные тени омрачали его. Певчие птицы затихли, лишь голуби продолжали ворковать. Ума опустилась в кожаное кресло, расставив ноги, наклонив голову вперед и набок, пристроив ее на ладонь правой руки. Эта мужская поза, предназначенная для глубокого раздумья, подсказала мне, что буддийским монахом была не Ума, а Сириан, вернее, Ума была и Сирианом, и монахом, она выбирала маскарад, позволявший ей затеряться в толпе или отправиться на край света, не подвергаясь опасностям, которые всегда грозят одинокой женщине.

— Я была на площади, — пробормотала она, — смотрела, как сажают на кол. Не стала дожидаться второй партии. Ты слышал, как орала толпа, когда их прикончили?

Я замер от ужаса, представив себе, чему она только что была свидетельницей на месте казни.

— Без толку, — продолжала она. — Они упустили свой миг. Какая жалость!

Я начал понимать.

— Струсили? — осторожно спросил я.

— Еще как. Кричали, отбивались, обделались с перепугу. Им представился шанс достичь величайшего блаженства, мощнейшего из всех экстазов. Если б они подготовились к этому ощущению, в муках и агонии им бы открылся миг вечности. Более чем миг. А так… просто бойня.

Я немало лет прожил в Миср-аль-Каире и в других арабских государствах. Я хорошо знал, что означали крики толпы: там, на центральной площади, сажали на кол пойманных разбойников. На бревне закрепляли здоровенные крюки, похожие на те, которые используют мясники, чтобы подвешивать туши быков. Преступников насаживали на острый конец крюка, протыкая им спину, внутренности и, наконец, живот. В этом положении они оставались, пока не умирали медленной смертью.

Странная религия Умы побудила девушку пойти посмотреть на эту расправу она ожидала, что, подобно телам, и души казненных будут пронзены шипами мучительного экстаза.

Трубите, трубы! Гремите, барабаны! Вот и миновала неделя. Охотники вернулись с триумфом. Они прошли через большие двойные ворота, прикидываясь, будто славно развлеклись, но всякому было видно, что они устали до изнеможения, пропитались пылью пустыни, все в синяках и царапинах, едва передвигают ноги после многодневной поездки верхом на верблюдах, покрыты засохшей кровью — и своей собственной, и убитых ими животных. Вслед за охотниками тащились четыре повозки, на них были навалены какие-то туши, облепленные черными мухами. Так они и ехали по раскаленной, непереносимой жаре.

Князь Харихара, желавший во что бы то ни стало отпраздновать свой успех, несколько мрачно следил, как в нашем тихом, мирном дворике, усаженном розами и лимонными деревьями, с прямоугольным прудом посредине, сгружаются помятые, утратившие форму туши, кровавое месиво из волос и перьев, привлекательное разве что для насекомых. Князь разгуливал между своими трофеями, тыча в них тупым концом охотничьего копья, ладонью свободной руки упираясь в серебряную рукоятку малайского кинжала, висевшего на покрытом драгоценными камнями поясе. Длинные, когда-то густые и блестящие волосы вельможи сейчас были спутаны и грязны, одежда разорвана, на подбородке проступила щетина.

— Два буйвола, Али, ты только посмотри, какие зверюги. Шесть песчаных лис. Восемь куропаток, четыре тетерева, три газели, гиппопотам, крокодил и, самое главное — три льва. Неплохо, а?

Обычно князь не требовал от меня похвалы — что толку в ней, когда ее предлагают низшие? — но сейчас поблизости не было других зрителей.

Н-да. Белые буйволы, рога расходятся в стороны футов на шесть, высокий подгрудок. Полагаю, в тот момент, когда в них ударили стрелы из арбалета, эти труженики ярма не тащили повозку, однако именно таково было их обычное занятие. Лисы. Собаки, которые, как шепнул мне потом Аниш, выбежали им навстречу из деревни, мимо которой проходил охотничий отряд. Куропаток поймали на манок местные птицеловы и оставили в качестве приманки для других; тетеревов этой породы здесь держали в курятниках. Гиппопотам и крокодил — совсем малютки, их взрослые родичи успели спастись бегством. Из львов один тоже оказался детенышем, с ним была львица-мать, подставившая себя под выстрелы охотников в отчаянной попытке спасти малыша, а самец был старый, тощий и беззубый. Только газели на что-то годились их подстрелили, сидя верхом и пользуясь обычными луками, вождь бедуинов и его сыновья, чьими гостями оказались наши горе-охотники, заблудившись в пустыне.

— О да, мой повелитель, ты — второй Нимрод, великий ловец перед Аллахом.

— Нимрод? Кто такой Нимрод, Али?

— Знаменитый охотник, князь, — пояснил я, стараясь не выдать легкого раздражения.

— А!

После чего князь со всеми спутниками отправился мыться. Я не заходил в купальню еще двадцать четыре часа, дожидаясь, пока проточной водой смоет всю грязь и кровь, нанесенную охотниками.

Вместе с Анишем я наблюдал, как чистят и укладывают обратно в футляры арбалеты и слегка поубавившийся запас стрел.

— Худшее приключение в моей жизни, — бормотал домоправитель. — Мы покинули пределы цивилизованного мира.

Я прикинул, что он видел до сих пор и сколько ему еще всего предстоит.

— Аниш-бей, — обратился я к нему на арабский лад ведь я сам араб и мы находились в арабской стране, — по-моему, мы еще не покинули эти пределы. Приблизились к ним, пожалуй, но эту страну еще вполне можно назвать цивилизованной.

— А публичные казни? Эти крюки? Не говоря уж об охотничьих забавах.

— Поверь мне. То ли еще будет.

Глава двенадцатая

В тот вечер мы ужинали в саду перед павильоном, при свете огромной, напоминавшей цветом апельсин, луны, поднимавшейся из-за вершин минаретов, и серебряных ламп, висевших в арочных проемах самого павильона и на деревьях вокруг нас. Притворяясь, будто мы лакомимся перепелами и мясом газели (на самом деле протухшую дичь закопали, а к ужину купили на рынке цыплят и козлятину), мы втроем князь, Аниш и я обсуждали, каким путем будем добираться до Ингерлонда. Я предлагал плыть вдоль побережья до Шебты, пересечь пролив в районе больших скал, именуемых Джебел Тарик, и дальше следовать в Карнатта-аль-Яхуд. Я утверждал, что такой маршрут позволит нам как можно дольше оставаться в пределах цивилизованных стран (разумеется, я надеялся заодно повидать Гарея, но об этом я предпочел умолчать). Однако Аниш тоже не терял времени даром и, разыскав и расспросив какого-то купца из Бомбея, выяснил, что торговля между центрами цивилизации и западными варварами ведется исключительно через посредство двух городов-государств, Венеции и Генуи, и что венецианцы, опасаясь пиратов, всегда отправляются в плавание целыми флотилиями; кроме того, их суда снабжены не только парусами, но и веслами, а потому штиль и даже встречные ветры не могут задержать их в пути. В итоге мне поручили на следующий же день отправиться в Искандарию и зафрахтовать в тамошнем порту галеру, с тем чтобы плыть в Венецию. Я хорошо знал порт и царящие в нем нравы и с легкостью разыскал подходящее судно.