Отстойник - Дикий Носок

все дальше друг от друга и в какой-то момент пропали. Перед людьми расстилалась бескрайняя, серо-зеленая равнина, где-то вдалеке, на горизонте сливающаяся с облаками. Сизую траву разбавляли уже не только вьюнок и одуванчик, появились и другие растения, самого что ни на есть обычного «земного» вида, из разряда тех, названия которых никто не знает, но сотни раз видел такие у себя под ногами. К вечеру следующего дня путники набрели на самый настоящий оазис. Непроходимые заросли дикой сливы расползались бесформенной кляксой, размножаясь корневыми отростками. Ягод на них, к великому сожалению оголодавших путников, не оказалось, но зато в самом центре высился ржавый остов лежащего на боку запорожца. Облупившаяся красная краска местами вздувалась волдырями или свисала лохматой лапшой, стекла и фары были побиты, крыша погнута и сквозь окна тянулась поросль дикой сливы.

«Надо же, и «ушастого» сюда занесло,» – сочувственно похлопал обломок цивилизации по крылу Эдуард Петрович. Именно на такой дрындычащей развалюхе, только темно-зеленого цвета, до последнего дня своей жизни ездил его дед – невыносимый, вечно всем недовольный морализатор. Его любимой фразой в последние годы жизни было: «А вот в прежние времена …» Дальше следовало, в зависимости от обстоятельств: «тебя бы драли розгами за такое поведение», когда десятилетний Эдуард не справился с велосипедом и въехал в свежепостиранное и вывешенное во дворе на просушку белье, изгваздав белые простыни грязными колесами велика; «работал бы в поле наравне со взрослыми», когда двенадцатилетний Эдуард впервые поехал летом отдыхать в пионерский лагерь вместо деревни; «давно бы уже вшей кормил в окопе» – о поступлении в институт и получении отсрочки от призыва в армию на этом основании. Деда Эдуард не любил и добрым словом никогда не поминал. Но почему-то сейчас, при виде погибшего запорожца, расчувствовался.

«Как это – ушастого?» – встрял в его воспоминания Никита с очередным дурацким вопросом.

«Не заморачивайся,» – махнул рукой Эдуард Петрович. – «Для тебя это неважно.»

«Жалко, ягод нет,» -рассуждал на привале Никита.

«Возможно, их и не может здесь быть. Ведь для опыления нужны насекомые, разве не так? Кто-нибудь видел здесь насекомых?» – спросила Катя.

«Кажется, нет.»

***

Котяра вынырнул из ниоткуда, совершенно бесшумно и незаметно, как умеют делать только кошки. Уселся поодаль, делая вид, что люди интересуют его не больше прошлогоднего снега. На призыв: «Моня, кис-кис-кис,» скорчил презрительную морду. При попытках Никиты его подманить, злопамятный кот опрометью бросался прочь. Однако, далеко не отходил, продолжая кружить рядом с лагерем, словно акула вокруг застигнутого врасплох пловца.

«Никита, почему твой кот тебя боится?» – недоумевал Руслан.

«Ну, он не совсем мой. Точнее, совсем не мой. Я его спер,» – наконец, признался тот.

«Ты украл кота? Зачем? Почему?» – посыпались со всех сторон вопросы.

«Да долгая история. Не знаю, само как-то так получилось,» – замялся он в ответ.

«И уже неважная,» – неожиданно пришел на помощь Эдуард Петрович. – «Вы обратили внимание – кот не выглядит голодным. Задайтесь вопросом: что он ел все это время?»

Четыре головы дружно повернулись к Моне. Самодовольная морда, сощурив глаза, была абсолютно невозмутима и взирала на людей с присущим кошкам высокомерием. Котяра и впрямь ничуть не похудел за время странствий. Прибившись к людям, он больше не терялся, но в руки не давался. Его гладкая, серая спина мелькала то тут, то там среди травы, как акулий плавник.

Вскоре людям представилась возможность посмотреть, на кого Моня охотится. Нечто, ловко подцепленное когтем и выуженное им из пыли, больше всего напоминало холодец, затянутый в кишку. Желеобразное, вытянутое тело неприметного, серого-зеленого цвета, симметрично пронизанное черными прожилками, наподобие листа с дерева, было плоским, длиной сантиметров восемь, а шириной не больше двух. У него не было ни головы, ни хвоста, ни лап, ни каких-либо других выростов. Передвигалось существо волнообразными движениями всего тела и жило, по-видимому, в толще пыли. Поняв, что на его добычу никто не претендует, котяра с аппетитом её сожрал. Когда Моня вонзил в аборигена зубы, внешняя оболочка лопнула и её содержимое размазалось по кошачьей морде, словно охотник сунул голову в банку с мясным пюре для детей. Подкрепившись, он церемонно облизал морду и лапы и даже позволил Руслану себя погладить.

Все чаще путники набредали на осколки человеческой цивилизации: детскую коляску ярко-желтого цвета, судя по конструкции, произведенной в середине двадцатого века; полинявшую широкополую, синюю, с большим пером женскую шляпу, которую, дурачась, примерили все и зачем-то прихватили с собой; скелет лошади в сгнившей упряжи. Где тот младенец, которого возили в этой коляске? Где та дама, что носила эту, несомненно когда-то роскошную, шляпу? Где несчастный наездник погибшей лошади?

***

«Смотрите, там что-то есть,» – радостно провозгласил Никита.

Впереди и правда было нечто: симметричное, правильной формы, явно не природного, а рукотворного происхождения. Но слишком далеко, чтобы понять, что именно. Лишь подойдя почти вплотную, Катя воскликнула: «О Господи, да это же …»

«Кладбище,» – мрачно закончил Эдуард.

Четыре могилы аккуратными прямоугольниками располагались ровно в ряд. В изголовье каждой из них, выполняя функцию креста, торчал наполовину вогнанный в землю, изъеденный ржавчиной меч. На рукоятке меча одной из могил висел шлем: тусклый, помятый, по виду напоминающий походный котелок с неширокими полями по краям, как у мужской шляпы. Пятая могила была чуть поодаль, в её изголовье тоже торчал крест, но сделанный из сломанной лыжи. В перекрестье обломки лыжи соединяла веревка, больше всего напоминающая пояс от женского платья или халата.

«Да уж, находка,» – протянул Эдуард Петрович. – «Значит люди здесь действительно есть.»

«Были,» – уточнила Катя.

«Есть,» – не согласился мужчина. – «Ведь кто-то их похоронил.»

«Действительно.»

Между тем, Эдуард Петрович с силой потер рукоятку одного из мечей рукавом пиджака. Сквозь тающий слой ржавчины на набалдашнике рукоятки проступил опять же крест. Пока он размышлял, рассматривая мечи, Никита бесцеремонно стащил шлем, напялил себе на голову и дурашливо постучал по железу: «Кто там?»

«Никита, не надо. Это же с могилы,» – укоризненно сказала Катя.

Эдуард Петрович просто молча отобрал неподобающую игрушку. Шлем оказался изделием искусного ремесленника: растительный орнамент опоясывал его по кругу, с двух сторон он был украшен гербами с изображением льва, стоящего на задних лапах, причем рисунок был удивительно детальным, включая торчащий из раскрытой пасти язык и болтающиеся между задних лап слишком массивные яйца. Одно было несомненно – шлем и мечи были старинными, очень старинными, возможно даже средневековыми.

Азарт, который владел путешественниками последние дни, предвкушение, что вот уж сегодня непременно произойдет что-то чудесное: встреча с людьми, открытие портала домой или хотя бы находка рюкзака, набитого тушенкой, – все исчезло без