Глиняный бог - Анатолий Днепров

Сейчас передо мной стоял Р. и профессор Боллер, и оба как бы следили за моими воспоминаниями и рассуждали о том, к какому выводу я пришел или могу прийти.

— Я смутно подозреваю, что сейчас наш разговор будет продолжением того, который был тогда, давным–давно, перед началом войны.

Р. улыбнулся и кивнул.

— Я надеюсь, теперь у вас достаточно большой жизненный опыт и сейчас вы знаете кое‑что, что поможет вам прийти к нужному выводу.

— Могу предположить, какой вывод был бы для вас желательным, но я не уверен, что это — правильный вывод.

В разговор вмешался Боллер. Он не хотел компрометировать военное значение своих исследований.

— Все дело в аппарате мышления человека, а им‑то мы и в состоянии сейчас управлять.

Я этого ждал и поэтому не удивился тому, что он сказал. Мой ответ был готов.

— Боллер, — теперь, при полковнике Р., я не боялся показаться фамильярным, — вы мне рассказывали историю с перепутанными искусственными мозгами — информационной и суммирующей частями электронной машины. Только что у меня состоялась беседа с Сэдом в образе Куинса, и он нашел ошибку в вашем эксперименте. Вам нужно было иметь две машины с двумя различными информационными половинами и сумматорами, организованными по методу Сэлфриджа. Когда они подойдут друг к другу, тогда их и нужно менять местами. Вы этого опыта не произвели.

Боллер укоризненно посмотрел на полковника Р.

— Неважно, — махнул рукой полковник Р. — Дешевле этот опыт произвести на реальных объектах. Тем более, что основная работа почти закончена.

Я догадался, что в свое время Боллеру не выдали деньги на эксперимент, который мы обсуждали с Сэдом, то есть с Куинсом. Конечно, над людьми опыты производить дешевле.

— Я думаю, полковник Р., что эксперимент не закончен. Можно любым способом пытаться привить человеку другую душу, или, как здесь принято говорить, сознание, но не так‑то просто приладить новое сознание к старому запасу знаний в таком соответствии, чтобы получались только звериные натуры типа Рисдера Куинса. Вам‑то нужны именно такие. И вряд ли вы достигнете желаемого результата, даже если научитесь снимать копии с его сознания. Например, Сэд в шкуре Куинса победил обладателя шкуры. Здесь нет арифметической замены одного другим. Здесь все гораздо сложнее, и я не уверен, что, если вы, военные, попытаетесь всех сделать беззаветно храбрыми, бездумными, звероподобными, вроде этого одноглазого бойца, используя при этом высшую науку профессора Боллера, то получите как раз то, к чему стремитесь.

— Не слушайте его, полковник! — вдруг воскликнул Боллер. — Вы сами видели, как Сэд избивал человека. Хорошо избивал! Так в чем же дело?

Я впервые заметил в голосе Боллера нотку отчаяния. Она не ускользнула и от Р. Вопросительно взглянув на меня, он улыбнулся и прошел на поляну, откуда был виден завод с трубами, извергающими в воздух гарь.

— Это вроде спортивного соревнования, Пэй. Вас я назначаю судьей. А вы, Боллер, будете капитаном команды, вернее, одним капитаном на обе команды…

19

Это был тот самый аппаратный зал, в котором Боллер провел надо мной первый эксперимент. Сейчас, готовясь к массовому опыту, он лихорадочно бегал от прибора к прибору, от пульта к пульту, что‑то проверяя, поворачивая какие‑то рукоятки и рубильники, а я стоял и следил за человеком, который явно терял или уже потерял себя. До меня доносилось его бормотанье:

— Если последовательно и методически отрывать мухе крылья, лапки и выдирать из ее тела волоски, то это будет жестоко. Но если против мух применить средство массового уничтожения, то все, наоборот, будут считать, что мухи только этого и заслуживают. То же самое и с людьми. Вы, Пэй, думаете, мне сначала было легко экспериментировать с отдельными индивидами? Увы, нет. У меня была одна подопытная девушка…

— Катарин, киноактриса?

— Да, — он не обратил внимания на мою осведомленность. — Я проводил над ней опыты, вводя в организм хлористый натрий и калий с хлором–тридцать семь. Я сам мучался, глядя, как она изменяется, а она, Пэй, не страдала, нет… В сущности подопытная получала ту самую поваренную соль, которая нужна любому человеку. Но как она изменялась! И это было так страшно, потому, что я любил ту, другую Катарин, которая была киноактрисой, а не эту, которая становилась умным, рассудительным синим чулком, кошмарно способным к точному логическому мышлению.

— И вы все же не остановились?

— А кто может остановиться перед поиском истины? Я? Вы? Это невозможно, Пэй. Кто думает о жестокости научного поиска, когда перед тобой забрезжила истина? — Он горько улыбнулся. — Если у тебя и были какие‑то сомнения на этот счет, то потом они теряются в ворохе наблюдений и записей, цифр и графиков…

Я не мог согласиться с этим. Нельзя за истину платить такой страшной ценой. А еще страшнее, когда добытая таким путем истина служит низменным целям. Я хотел возразить Боллеру, но ему, занятому настройкой приборов, было не до меня.

Наладив приборы, Боллер подошел ко мне и опустился на лабораторную скамейку. Когда он закуривал сигарету, его руки дрожали. И даже при этом тусклом освещении была заметна мертвенная бледность на его постаревшем за несколько дней лице.

— Я ее очень любил, Пэй… Какое‑то раздвоенное чувство… Я любил девушку, но не мог оторваться от уникального объекта исследования. Вы знаете, как с женщинами? Они не в пример нам, мужчинам, идут ради любви на любые жертвы, хоть это их же и губит. Так получилось и с Катарин. Помню, у меня было бесшабашно веселое настроение. Мы пошли в бар и много пили. Мой знакомый администратор, когда я приходил, всегда устраивал для меня и моих друзей уютный, тихий уголок на антресолях, и мы могли сидеть там, никем не потревоженные, и смотреть вниз, и видеть, что там делается. Тогда в этом углу был оранжевый свет, и Катарин сидела на зеленом диванчике в этих проклятых чулках неопределенного цвета, которые таким чудовищным образом делают женские ноги красивыми. На ней была светлая кофточка и темно–зеленая юбка, и она сидела, обхватив колени руками. Мне казалось, что я впервые вижу ее лицо, такое бесконечно родное и доверчивое… Вы понимаете, Пэй?

— Понимаю…

— А внизу, где было много людей, которым не было никакого дела до влияния нейтринного излучения на человеческое “я”, играла та самая по–современному грустная музыка, сама мелодия которой без слов утверждала бессилие и обреченность. Но у меня настроение было превосходное, и я любил Катарин, и сказал ей об этом и о том, что буду ее любить несмотря ни на что, а то, что она время от времени становится другой, меня совершенно не страшит, а скорее наоборот… Катарин была очень счастлива, потому что в тот вечер она была сама собой…