Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Но еще гораздо хуже оказался Морес (позже Нотгафт мне пояснил, что эта картина была лишь начата мастером, а кончена чуть ли не тем же Лицием-Мейером) «Прием Эрота и Психеи в сонм богов» — и по композиции очень банальна, жалкая академическая вещь, под которой я не был бы удивлен найти подпись В.П.Верещагина! Да и по краскам совершенно ничтожна: белесоватые с неуместной, негармонизированной, местами пестрой. На Мореса вообще абсолютно не похоже. Несколько приятнее другая его же картина в читальне (без книг) школы, изображающая Persensbrunen в мюнхенской резиденции. Приятно передана бронза самой статуи, но все остальное в характере робких, трафаретного стиля театральных декораций того же времени. Ее «придется» взять в Эрмитаж, прочее же оставить на местах, но под надзором музейного отдела или фонда. Парадные апартаменты сохранились лучше интимных комнат, и даже сохранился голубой штоф в угловом раззолоченном зале. Дворник Иван Иванович рассказал нам, что в начале революции сюда (по вселении в 1918 г. правления Паарвиалайнен) был переведен Александровский институт Смольного, и под руководством очень дельного директора это многолюдное учреждение устроилось здесь очень хорошо («даже топили Амосовские печи!»), но затем во время переворота директор был в чем-то обвинен, арестован, институт разбежался, здесь засело матросье и другие воинские части, и вот тогда все было опустошено, раскрадено, разломано…

В Эрмитаже остался доволен начавшейся развеской. Эффектно выглядят Деларош и «Березина» Хесса, которую я хочу хоть бы временно в угоду ее огромным достоинством выделить из (разоренной нами) «Военной галереи» и включить в картинную галерею. Позавтракал у Тройницкого. Марочка tres emoustiller. Директор только и бредит об эрмитажном лаун-теннисе, отрытом вчера во дворе Юсуповского дома. Особенно отличились Суслов и Тепленко (сестра В.В.Мухина — наша делопроизводительша). В саду Зимнего дворца снова встретил Татана с маменькой. Дома спал мертвым сном и читал. К обеду Нотгафт и сама напросившаяся Тася (мы и не собирались приглашать, чтобы избежать обвинения, что мы их «сводили»), Ф.Ф. принес оттиски всех моих «Петергофов». Кое-что очень неплохо, эффектный формат. Сейчас он сам горячо раскаивается в том, что поскаредничал на Версаль. К чаю Стип, Альберт с внуком; Стип и «директор» снова с лаун-тенниса и в поисках жены, которая так и не явилась. Было как-то неуютно. Может быть, из-за жары, но особенно из-за отсутствия слегшей в постель Акицы.

Курьезный фельетон Сафарова в «Правде» о каких-то ультралевых комсомольцах, ополчившихся против всей старой науки и беззаветно верящих в какого-то Енчмена.

Грозовое настроение. Среди дня — дождь. Душно. Акица почти весь день в постели, и благодаря этому ей гораздо лучше. Зачитывается Тэном. У меня все сильнее болит бок.

Скоропостижно скончался в Одессе, куда он поехал отдохнуть, М.С.Циммерман. Мина, говорят, в большом горе. Марочка уверяет, что хиромант, живущий нашем доме (с ним Кока познакомился на «рождении» у Руфа — это совсем приличный пожилой господин, эстет, хорошо знает про мою деятельность, тон чуть размягченный, «аристократический»), предсказал ему, что он умрет вдали от своих.

Слава богу — весь день никто у меня не был, и я мог спокойно заниматься. Я уже раскрасил пять оттисков «Петергофа», массу прочел, прокорректировал два акта «Копилки» (может, сделать перевод заново, да и соблазнительно получить тантьемы!). Словом, отдохнул, ибо действительно для меня отдых — работа и устаю я только от бессмысленной суеты. К чаю В.В.Мухин, прослышавший, что мы уезжаем за границу и принесший «на дорогу» фунт конфет, и Сережа Зарудный. До полночи беседовали на разные темы. Мухин рассказывал про старую кредитную канцелярию и про намечаемый ею вариант, в котором он и служит, про валюту. Всего 174 лимона за доллар, когда бы им следовало стоить на уровне нашего золотого рубля, по курсу реальному, черному, как будто он и не котируется, почему и как биржи искусственно вздымают бумажный червонец, удобный для внутренних сделок, для расплаты с учреждениями и т. д., тогда как он никак не котируется за границей, и, разумеется, его золотое обеспечение блеф, почему и в какой степени банковые учреждения занимают старые спецы, каким образом поддерживают разорившую их советскую власть и т. д.

Сережа рассказал о подоплеке помилования Тихона, в котором он видит следствие каких-то мировых интриг и сделок (я не согласен, я думаю, что «уступка Керзону» была сделана только потому, что и «нашим» это было выгодно — в целях дальнейшего растления церкви), о церкви вообще и т. д. Мухин рассказывал о целом ряде новых сект и секточек — со «старцами» во главе. Одна из таких сект на Николаевской имеет огромную популярность.

Солнечная, с восточным ветром и пылью погода. Раскрашиваю отпечатки. Решительно предпочитаю чисто тоновую (а не цветовую) раскраску. Утром неожиданно является князь Николай Голицын (архивист) с сыном Кириллом. Я его не видел с самого 1917 года и считал погибшим, но, оказывается, он, просидев полтора года в тюрьмах и оторванный от своего дома, ныне устроился на Северной (Мурманской) железной дороге заведующим шпалами, ремонтом и т. д. Такой же глубоко печальный, но очень корректный и до странности моложавый господин (всего на два года моложе меня). Пришли они спросить моего совета, кому и за что бы им продать тканый (русской шпалеры, совершенно изумителен по тонкости нитки и по подбору красок) «Портрет Екатерины II» Рокотова, доставшийся им от родителей. Жена князя живет у Свербеевой-сестры. Ничего толком (кроме восторгов) я им по нынешним временам сказать не мог. До войны такая вещь явилась бы лакомым куском для всех коллекционеров и за нее с легкостью можно было бы получить 8—10 тысяч рублей. Сейчас же «неловко» спросить и одной четверти, то есть 2000 руб., ибо это 1000 долларов, или 174 миллиарда, — сумма, о которой никто даже не думает. Князь собирается все ликвидировать и хочет за границу. Вот бы и взять с собой, но, разумеется, ему такую вещь не дадут вывезти. Он собирался ее нести в Русский музей, но я вовремя его остановил от столь рокового шага.

Как раз теперь на прошлой неделе разыгралась такая история. Какие-то предки принесли портрет дамы Рокотова (по слову Степана, той же семьи), очень неизвестный, очень сомнительный, который фигурировал несколько месяцев у Лиды Козаковой и продавался за гроши. Сычев, занявшийся за последнее время историей русской живописи в XVIII веке и уже будто написавший книгу, которая должна опрокинуть «всю систему Бенуа», пришел от вещи в восторг и обратился к Ятманову с ходатайством ее купить. Но в ответ последовал приказ: картину задержать как нерегистрированный шедевр, а предков угрожает привлечь к суду. При этом и у меня, и у Тройницкого уверенность, что в этом повороте дела — не без личного участия Сычева. Ведь это вообще отличительная черта русских музейщиков — собирательская жадность, доводящая и до поступков весьма противных, естественно, кроме признанных советским правом.