Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

В Акцентре подаю в руки Скородумовой свое заявление. До Кристи она меня не допускает, я, впрочем, и не порываюсь. По выходе встретил болвана Удаленкова и С.Н.Жарновского. Ругаю первого за «сдачу» Академии. Снова уверяет, что это еще поправимо, что он-де под архитектурный музей уже отвоевал и два больших зала, где будут стоять модели. Вообще же музей русской архитектуры останется на втором этаже. Ну и черт с ними. Надоели! Он клянется, что не за пресловутый западный, он был целиком за наш проект, а провалил его Ерыкалов. Тройницкий первый «ухаживает за футуристами».

Тем более что у меня очень сильно разболелось место моего ушиба о железный занавес. Уж и спросить, не серьезно ли это что-то? Совсем раскисаю в Эрмитаже, когда явился без закуски в расчете на угощение у роженицы Марочки, но тщетно жду этого угощения до 5 часов (беседуя с Зиной, потом рисовал пастелью в верхнем садике и наблюдал за стрельбой из музейных луков, причем один был сломан четой Тройницкий — Автономов и его помощником) и, наконец, ухожу окончательно раскисший домой.

Марк Философов более подробно рассказывает мне то, о чем уже передавал вчера Платер, которого пригласили какие-то податные чиновники оценить скрипку и прочие художественные сокровища Дервизов. Платер отклонил от себя эту неприятность, и тогда они обратились к какому-то бывшему булочнику, что-то и когда-то коллекционировавшему. Все сошло благополучно. Чудесные лабрадорские вазы были объявлены булонскими «трактирными», а прельстился он лишь картиной Серова и ее рамой (остатки барбизонцев уже давно убрали куда-то в другое место). Из этого случая Марк вынес определенное впечатление, что в этих операциях царит одна случайность, движимая доносами, что никакого аппарата у них нет и что, следовательно, все здесь основано на дрянненьком мелочном расчете что-нибудь урвать.

Домой пришел полумертвый и только что заснул, как был разбужен Кокой, приведшим своего знакомого финансиста Пашковского, устроившего нам продажу нашего золота наивыгоднейшим образом. Я к нему не вышел из-за своего состояния, но Акица нашла, что он очень мил и внушает полное доверие (кажется, бывший морской офицер?). Получили мы за 20 золотых и 5 фунтов золотом 7 червонцев и, кажется, около 250 миллионов. Червонцы стоят 850 лимонов. Из этой суммы 4 миллиарда уйдет на паспорта. На остальное авось мы доживем до момента получения денег от Госиздата или Добычиной, которая «гоняется» за Куком, что, разумеется, не вдохновляет.

К обеду жареная лососина (25 руб. фунт, что при прочих ценах и скачках с сахаром с 35 руб. в три дня на 65 руб. — прямо даром).

Вечером Тройницкий, Тася, Федя, Эрнст, Бушен, Зина, Стип, дядя Берта и Алик — почти все с цветами или с лакомством. Тройницкий положительно переживает медовый месяц с Ятмановым. Жена последнего, оказывается, монашенка Новодевичьего монастыря, которую Григорий Степанович выкрал, в то время как расписывал гробницу генерала Мина. Впрочем, она очень скромная, тихая, скорее милая женщина, не чета мадам Ерыкаловой — та, видимо, сильно давит на своего Васю. Целая драма произошла с Петергофом. Кристи забрал себе в корпусе под Гербом для себя и своих десяти комнат с двадцатью кроватями, и в том числе теплую кисейную комнату с туалетом. Но оказалось, что эту комнату уже себе облюбовала мадам Ерыкалова и на нее же имеет претензии генеральша Ятманова. На почве этих недоразумений Бернштейну от Кристи так попало, что он вышел из его кабинета красный как рак.

Курьезную историю рассказал Тройницкий и об античном отделении. Все тот же Ятманов обратил на открытии отделения камей свое внимание на чашу с рельефным изображением коитуса — превосходную вещь, но действительно слишком уж откровенно. Вальдгауэр сообщил, что эта вещь выставлена по настоянию Е.В.Ернштедт, у которой вообще замечается эротические уклонения. Так она очень серьезно занялась имеющейся в Эрмитаже значительной коллекцией терракотовых фаллосов и требовала их выставить, причем они у нее были расположены в постепенности их эрекции. Настоящей менадой в курьезном этом мирке является г-жа Бич, пишущая ультраэротические стихи. Двух других сотрудниц как-то раз во время дежурства застали в лесбиянских объятиях!..

В «Красной газете» и в «Правде» по фельетону Троцкого о значении церковной обрядности, о театральности церкви. Все хлестко и необычайно плоско. Нет, он не Бонапарт, и не только потому, что он жид («корсиканец» был немного лучше в смысле национального, общественного признания), и не потому, что его погнали от Варшавы, а потому, что это талантливо: но мелко, легковесно.

Неужели удорожание сахара (как следствие вывоза за границу) и бегство меценатов означает то, что надо переходить снова на режим 1919 года?

Какой кошмар! Какой кошмар! Утонул Орестик Аллегри. Утонул третьего дня, как раз в день, когда мы получили письмо от Екатерины Павловны. А я еще на днях имел глупость и необдуманность написать, что он уже на пути к ним. Узнали мы это ужасное известие от его пришедшей среди дня жены, от его вдовы, той не слишком серьезной но, может быть, милой барышни, на которой он женился год назад и которая на Пасху его одарила сыном, названным им Бенедетто.

С женой и этим Бенедетто на руках, пешком (ибо у них не было денег на трамвай) в страшную жару, но веселый… он отправился в среду навестить сестру Ольгу, бывшую чем-то вроде сиделки в сумасшедшем доме на Петергофской дороге, чтобы ее лечить от безумия. Там они плотно пообедали и сейчас же отправились купаться в канале, ведущем к морю. Параскеву Авдеевну с ребенком оставили на берегу, а Орестик и Олеся разделись и среди копошившихся в воде детворы бросились в воду. Орестик плавал очень ловко и несколько раз нырял, но вдруг (каких-то не более трех-четырех сажен ширина) замахал руками и стал биться. Сидевший неподалеку рыболов, которому стоило войти в воду, чтобы протянуть ему руку, сунул ему только свою удочку, за которую он слабо ухватился и которая ушла в сторону. Тут рыболов стал расшнуровывать сапоги, но Орестик, взмахнувший еще раз, погрузился на дно. Олеся в это время подплыла к этому месту, но, не умея нырять, не могла спасти брата, тем более что пришлось бы маневрировать между обломками затонувшей баржи. И вот был мир, радостный, веселый — и вдруг ничего! Бедняжка убита горем и не знает, что предпринять.

И как раз вчера, на следующий день после катастрофы, приходит из Парижа извещение о посылке им 1000 фр. Теперь она в колебании: ехать ли ей или нет (ее что-то в Смольном не признавали за итальянскую подданную по мужу, но потом признали). Но, кажется, она склоняется к отъезду, так как ей слишком здесь тяжело. У ее отца — игрового человека — очень негативное отношение к их браку. А жили они с Орестиком последнее время у него, распродав перед отъездом весь свой последний скарб. Каково-то ей было возвращаться в этот и без того опостылевший дом, из которого утром она вышла в радостный, свежий день на прогулку с молодым, веселым мужем и куда она вернулась одна, опустошенная горем, разбитая, одна навсегда. И с ужасом она думает о милом своем муже, оставшемся лежать там, на дне, в холодной воде, испытав предельный ужас и горе. Как раз в момент, когда не знаешь, что жизнь стала им улыбаться, все в этой короткой жизни Орестика фатально: отъезд этого единственного удачного члена семьи на войну, его искалечение (контузия, от которой он чуть покривел), его возвращение в Петербург, как раз через месяц после того, что его отец отбыл в Италию в расчете на то, чтобы там его встретить. Поистине такой ужас. Я слушал рассказ, глядел на тихо всхлипывающую вдову и не верил, что все это случилось. Убита, убита и за Орестика и за его отца. Параскева уже известила его письмом. Ужас! Мысль об этом меня преследует, и в том сцеплении ужасов, которые постигли семью Аллегри за последний год, — есть что-то жестоко-роковое и какой-то оттенок кары. Кому, за какие грехи, я не знаю, но отделаться от этого впечатления нельзя, и оно навевает особый мистический страх…