Литконкурс Тенета-98 - Автор неизвестен

— Дима, прекрати! — злилась моя мания, и между бровей у нее появлялась морщинка, одна, а не две, как обычно.

Мне очень нравилось ее это пальто. Оно было простое и какое-то детское. А шапочку она связала себе из черной шерсти. Наверно, там был еще люрекс, уж я в этом не разбираюсь, только шапочка блестела. Я вот не знаю, такие шапочки называют «мененгитками» или которые еще меньше, где совсем уши открыты. И Катя в этом пальто и шапочке была похожа на ребенка. Капризного, непослушного ребенка.

В этот период ее голова забита двумя проблемами: купить осенние сапоги — желательно низкие, желательно без каблуков, желательно черные, желательно навороченные и обязательно недорогие. Это первое. А второе — это узнает ли Мартин Броди, где был Мэт Хупер в среду днем.

Шкатулка стала приставать ко мне с сапогами еще в феврале, но я тогда отнесся к этому более, чем прохладно. Сегодня же я решил зайти вместе с ней институт красоты на Калининском и передать просьбу Алене-администратору, больше занятую поставкой обуви своим клиентам, нежели их рожами. (Вы уже догадались, что это и было причиной нашего свидания.) Но Алена подымать на ноги всю Москву не спешила. Видимо, знала, что, если мне приспичит, я и сам достану дурацкие сапоги. Свою миссию я считал на этом оконченной. Шкатулка была разочарована.

— Димочка! Но ты должен достать мне сапоги!

— Почему, Катенька?

— Потому, что ты лучше всех ко мне относишься.

Из всех напрашивающихся возражений ни одно не подошло, и я понял, что она полностью права.

Я хотел, чтобы она просила меня о чем бы то ни было, и хотел сделать для нее это. Я ее очень любил.

Дойдя до угла Калининского, мы (Катя) решили зайти к Мартышке в «Арбат», но последняя почему-то не ошалела от счастья, когда нас увидела. Стоит вся нервная, дерганая и рассказывает, как ей танцевать антре. Мы не стали смотреть, как она работает, и ушли. Прошли по Садовому мимо посольства США, полюбовались машинами и Рейгановской улыбкой, дошли до Красной Пресни и поехали в «Космос». Попасть туда было гиблое дело, так как мы приехали в одиннадцатом часу, и Бюро пропусков уже было закрыто. Нам вечно не везло.

Выкурили по сигарете на стоянке такси, взяли машину и поехали домой по другому маршруту — не через Рижский вокзал и Сущевку, а сразу за ВДНХ повернули на Звездный бульвар, а оттуда выехали на улицу Советской Армии. Когда мы приехали, было уже поздно. И холодно.

Нам оставался последний пролет в подъезде, как вдруг она увидела стоящих у ее квартиры ребят. Ни слова не говоря, она подтолкнула меня вниз, (Ницше начиталась — "падающего подтолкни"), показывая, что бег — наше единственное спасение. Мы, конечно, убежали, но, по-моему, за нами никто не гнался. На всякий случай она продержала меня минут тридцать на морозе, после чего у меня в голове стала крутиться «Банька» Высоцкого. Не знаю, почему Катя так боялась их увидеть. Я бы сейчас встретился даже с Аль Капоне, если бы у него с собой был обогреватель! Не выдержав, я робко намекнул, что не прочь вернуться. Дело у ее одноклассников, вероятно, не требовало отлагательств, и они твердо решили дождаться Шкатулку. Короче говоря, мы столкнулись с ними за пять метров до спасительного подъезда, когда никакие средства маскировки уже не помогли бы.

— Подожди минутку, — ласково просит Катя.

Холод был жуткий, тоска ужасная. Она вернулась, когда прошло тысячу часов, и я допевал последний куплет русской народной песни "Степь да степь кругом". В подъезде я закурил, прижавшись к горячей батарее. Меня развезло, и я стал понимать, что такое лихорадка. Я стоял, курил и надеялся, что какая-то сверхъестественная сила заставит ее положить мне руку на плечо и сказать: "Дима! Все нормально, все хорошо."

Но Катя смотрела на меня своим обычным сосредоточенноотчужденным взглядом и была слишком далека от моих надежд.

— Дима! Я устала. Я хочу спать.

Вот и все.

Прима бездушия.

???

Да будет вам известно, сапоги я в конце концов достал, и хотя они оказались высокими и красными, Шкатулка их полюбила. Не знаю, было ли это причиной, но на какое-то время она подобрела и даже пару раз приглашала меня домой после того, как я провожал ее после вечерних занятий. К тому времени я уже был такой замученный, что даже Катькино общество меня не радовало. Как-то раз, вешая ее брошенное на пол черное Зайцевское яйцевидное пальто, я обнаружил у себя на носке дырку, размером, видать, с николаевский рубль. Я проклинал свою неустроенность и готов был прыгать на одной ноге по квартире, держа рукой разорванную пятку. Вообще-то Катя всегда следила за мной, не позволяя появляться в нечищеных куртках, грязных рубашках и, уж тем более, в драных носках. Но и ее аккуратность могла проявляться в том, что она, увидев выпавшую из шкафа новую шахматную красно-белую кофту, ловко поддевала ее ногой и зашвыривала внутрь. Она считала. что усталость является стопроцентным оправданием для того, чтобы разбрасывать по квартире свои шмотки, в том числе и мои красные сапоги.

— Ты посмотри, во что ты их превратила! — я чувствовал себя деспотом-мужем.

— Смотри за собой, — отрезала Катя.

Дура ты! — парировал я, — представляю, на что ты была бы похожа, если бы жила одна.

— Я и так живу одна. Я ни с кем не живу.

Верх остроумия.

В тот вечер она рассказывала мне про какого-то танцора с тонкими лодыжками, и по ее тону мне показалось, что она уже успела мысленно ему отдаться.

???

Каждый раз, когда я поздно возвращался от Кати, я проклинал все на свете. Я шел пешком от Театра Советской армии до Малого Каретного в надежде увидеть зеленый огонек или что кто-то захочет заработать свой трешник. Четырех-пятичасовой сон меня так изматывал, что я чувствовал, что становлюсь неврастеником. Я бесился, что живу в этой проклятой конуре только из-за того, что она находится недалеко от Кати, и не могу снять приличную хату.

На самом-то деле квартира на Малом Каретном была довольно странной и вполне могла нравиться тем представителям слабого пола, кто благоволил ко мне чуть больше чем Катя. Ее восприятие бывало иногда для меня таким неожиданным, что я позволю себе с Вами поделиться:

Вы знаете, что такое "Малый Каретный, 14–17", вечером. Это длинный, обшарпанный, не освещенный ни одной лампочкой коридор, который кажется бесконечным из-за неопределенного количества дверей. За каждой дверью — своя жизнь, а, может быть, и нет там ее. И вообще, этот коридор лучше скорее проскочить, он какой-то неуютный, он меня пугает. Зато там есть одна дверь, за которой жизнь еще более таинственна и непонятна. Там все просто и непостижимо одновременно. Там что-то непонятное из стекла и металла дает иллюзию освещенности вместо света, там дым от сигарет льется — почему-то обычное «струится» не очень подходит. Так льется дым Danhill и Marlboro в обычной жизни, и здесь от наших славных «Космос» и болгарских «Интер». Там музыка — или мучительно прекрасная, ускользающая так, что хочется слушать еще, чтобы в следующий раз удержать в себе, не расплескать, или отталкивающе настойчивая, тревожная. Странно, или та, или другая. Вечер на Малом Каретном разорван отдельными страничками романа, отпечатанными на машинке или рукописными, надрывающимися телефоном, шипением отыгравшей первую сторону и не перевернутой пластинки, репликами из-за стены или из-за двери соседки. Этот вечер — мягкий, темно-зеленый и еще бархатный. Я даже знаю, почему — темно-зеленый — из-за сигарет, и бархатный — изза пола. А вот утро в этой странной квартире — другое, оно пахнет лилиями. Я терпеть не могу утро, но с утром на Малом Каретном я почему-то смиряюсь. Там солнышко всегда…

Странно, да? Сразу видно, не Катя Мороз писала.

Но не только мысли о квартире нарушали мое внутреннее равновесие. Я сходил с ума из-за того, что нарушил свое пятилетнее табу на спиртное и табак. Я выл от злости, что целыми днями верчусь, как белка в колесе, и что у меня не хватает времени даже на нормальную половую жизнь!

Я столько наезживал и нахаживал за день, что результаты давно пора было посылать в книгу дурацких рекордов Гиннеса. Еще хорошо, что у меня рабочий день не нормированный, обычно я освобождаюсь в час-два. Если бы я работал, как все — с восьми до пяти, я бы через неделю застрелился. Но все равно я ничего не успевал. Магазины, прачечные, химчистки, службы быта, стирки вперемешку с театрами, гостями, поездками, развлечениями. Ко всему прочему я еще должен был готовиться в аспирантуру и пробить стену непонимания и невежества старых идиотов, которые делали все возможное, чтобы не дать мне выбраться из того болота, в которое они меня засунули.

Но самое главное, для всего этого нужны были деньги! Когда я добирался до постели, я был, как выжатый лимон, и засыпал в момент, когда голова касалась подушки.

Пять дней в неделю я встаю вместе с гимном, как и миллионы советских тружеников. Я падаю с кровати и двадцать раз отжимаюсь от пола. 6.05 — бегу в ванную, умываюсь и минут пять торчу под абсолютно ледяным душем. Вы попробуйте зимой, в холодной квартире, в 6 утра, с похмелья постоять пять минут под ледяным душем — вашим телодвижениям позавидует любая индийская танцовщица! Во время этой процедуры я заливаю половину коридора, бужу всех соседей и оставляю мокрые следы по всей квартире. Пью кофе, одеваюсь и выхожу постоянно в 6.30. От своего дома до м. Пушкинской я дохожу ровно за шесть минут. Если у меня ночует ктонибудь из моих друзей — Скорпион, Португалец или Казимир Алмазов, и на следующий день мне на работу, то каждый из них дает себе слово, что эта ночь, проведенная у меня, — последняя. Такого темпа никто не выдерживает.