Вавилонская башня - Антония Сьюзен Байетт

Хефферсон-Броу: Вы упоминаете нескольких мыслителей, например Фурье. Не могли бы вы рассказать о его учении и о том, как оно отразилось в «Балабонской башне»?

Смит: Фурье был просто чудак, добродушный чудак. В конце восемнадцатого – начале девятнадцатого века многие – и сам он, конечно, – верили, что революция в сфере чувств и обычаев даст начало Эре гармонии. Фурье считал, что за последние века цивилизация разложилась и пропиталась злом, что она только угнетает человека, а гармонии можно достичь через свободное утоление всех страстей. Он их насчитывал, кажется, восемьсот десять… По Фурье, «цивилизованный» человек испорчен и при этом уверен, будто все сотворены одинаково, а это не так. Лесбиянок, содомитов, флагеллантов, фетишистов, нимфоманок нужно не карать, а отвести им место в обществе. У него есть роман «Новый мир любви»: колонисты приезжают в Книд, что в Малой Азии, и организуют коммуну половой свободы – устраивают оргии, причем не только сексуальные, но и гурманские. Фурье, кстати, считал, что в Эру гармонии война сведется к состязанию кондитеров в приготовлении пирожных, а пирожные он очень любил. Еще он любил изобретать всяческие иерархии, придумал, например, королевский двор Любви. У него там были верховные жрецы, понтифики, матроны, исповедники, факиры, феи, вакханки…

Хефферсон-Броу: И все это, как вы говорите, плод фантазии добродушного чудака?

Смит: Да, безусловно. Его мир – это пастораль Ватто, этакое «Паломничество на остров Киферу»[261]. И он правда верил, что если бы идеологи Террора пошли чуть дальше, то разрушение устоев и обычаев привело бы к отмене института брака, а брак он считал чуть ли не причиной всех несчастий. Он писал, что в Эру гармонии «всем зрелым мужчинам и женщинам должен быть обеспечен достаточный минимум полового удовлетворения»

Хефферсон-Броу: И вы считаете, что «Балабонская башня» написана в той же традиции?

Смит: Первая часть – да. Герои хотят построить Новый мир любви. А вот то, что из этого получается, вдохновлено не только Фурье, но и де Садом.

Хефферсон-Броу: Расскажите нам, пожалуйста, о де Саде. Вы признаете его как мыслителя?

Смит: Не могу не признавать. Де Сад сыграл важную роль, показал философию Просвещения в новом свете. Он циник, он спрашивает: если нам будет дана свобода в утолении страстей, кто помешает нам мучить, убивать, насиловать? Это ведь тоже человеческие страсти, тоже часть нашего естества. Если взглянуть с этой стороны, то философия Вольтера, Руссо, Дидро с их верой в разум и свободу воли логическим путем ведет или к виселице, или в садовский будуар. И мистер Мейсон это понял. Понял и показал.

Ответчик не смотрит на профессора Смит, он упорно разглядывает свои руки. Некоторые присяжные это заметили.

Хефферсон-Броу: Вы не могли бы это обосновать?

Смит: Конечно. Начнем с названия. Ла Тур Брюйар переводится как шумная, вопящая или воющая башня. «Bruyard» еще означает лай гончих. А само слово «башня» отсылает к башне Вавилонской. Ее строители хотели свергнуть Бога с небес и были наказаны за гордыню: Бог смешал их языки, и они перестали понимать друг друга. Иначе говоря, группа людей восстала против Бога. Ла Тур Брюйар – это Новый мир любви пополам с садовским замком Силин: его обитатели тоже отгородились от мира, чтобы творить злодейства.

Хефферсон-Броу благодарит профессора Смит за то, что она столь ясно очертила моральную значимость книги. Защитник садится, поднимается обвинитель.

Уэйхолл: Спасибо вам, профессор, за интереснейшую лекцию. Вы очень убедительно показали нам книгу как типично французское умственное упражнение, эдакий диалог философов под названием «Ла Тур Брюйар». Скажите, пожалуйста, этих философов – де Сада, Фурье, – их печатают во Франции?

Смит: Да.

Уэйхолл: И свободно продают?

Смит: Да. То есть Фурье напечатан не весь, многое до сих пор не обработано, рукописи хранятся в Национальной библиотеке.

Уэйхолл: А их тематика – вы не находите, что она тоже типично французская? Ведь во Франции всегда было больше сексуальной свободы?

Смит: В каком-то смысле да.

Уэйхолл: И англичане ездили во Францию за запретными книгами, за канканом, кабаре и прочим. Некоторые у нас считают, что такая свобода – это хорошо. А вот другие говорят, что мы правильно делаем, когда заботимся о нравственности и обуздываем все то, что так увлеченно проповедовал господин Фурье. Рискну предположить, что составители закона, по которому судят эту книгу, принадлежали ко второму лагерю.

Олифант возражает: это не вопрос, а утверждение.

Уэйхолл: Профессор Смит, о «Башне» и о де Саде вы говорили предельно ясно, отрешенно, с чисто французским интеллектуальным блеском. Простите меня за прямоту – вы не похожи на поклонницу маркиза и его мерзостей, к тому же описанных с таким адским педантизмом. Скажите, вам нравится читать де Сада? Вы получаете от этого удовольствие?

Смит: Удовольствие? Нет. (Она явно не лжет, ее отвращение искренне.)

Уэйхолл: Но читаете, потому что так надо?

Смит: Да. Читаю, потому что это важно. Но больше люблю Фурье.

Уэйхолл: Фурье. Добродушный чудак, мечтавший все и всем разрешить. Пастораль с нимфами и мазохистами… А «Башня»? «Башня» доставила вам удовольствие?

Смит: Нет. Но это хорошая книга.

Уэйхолл: А автор – как вы думаете, автор хотел, чтобы вы получили удовольствие?

Свидетельница и подсудимый краснеют и опускают глаза.

Смит: В наши дни считается – и меня так учили, – что намерения автора априори неизвестны и не должны влиять на оценку произведения.

Уэйхолл: И вы не почувствовали, читая, некоего волнения, некой – простите – сладкой дрожи?..

Смит (покраснев еще больше): Может быть. Не помню. Это было не главное.

Уэйхолл: Благодарю вас.

Следующий свидетель – театральный режиссер Фаусто Гемелли. Он работал с Питером Бруком и Чарльзом Маровицем, в то время последователями Арто. Он увлеченно рассказывает о «Спасенных» Эдварда Бонда – пьесе, в которой бессмысленное убийство младенца в коляске прямо перекликается со знаменитой фразой Блейка: «Блаже дитя удушить в колыбели, чем собственные желания». Потом переходит к «Служанкам» и «Балкону» Жене, к Арто с его театром жестокости, в котором актеры, по словам создателя, должны быть «подобны людям, сжигаемым на костре и пытающимся докричаться до зрителя сквозь пламя». Олифант спрашивает, есть ли, по его мнению, в книге нечто неслыханное по меркам сегодняшней культуры, в которой видное место занимают Жене, Бонд, Арто, «Марат/Сад» Петера Вайса и «Лир» Питера Брука. Нет, отвечает Гемелли. Он возбужден, он лихорадочно жестикулирует и вопиет из облака черных волос. У обвинителя вопросов нет. Вероятно, он полагается на то, что Гемелли хоть и понравился определенной аудитории, зато оттолкнул всех прочих.

Третий день процесса. Защита вызывает Элвета Гусакса. Гусакс сообщает, что он врач-терапевт, психиатр и психоаналитик. Да, он работает с шизофрениками, с трудными подростками, пишет о