Заповедник для академиков - Кир Булычев

Вдали показались огни приближающегося автомобиля. Гесс вдруг испугался, что это эсэсовцы, которых прислал Геббельс. Он отступил за спину охранника. Но это был «Мерседес» адмирала Канариса.

Тот вышел из машины, и Гесс с облегчением сбежал по ступенькам и пожал ему руку.

— В тяжелые времена лучше быть вместе, — сказал он.

— И куда же? — спросил Канарис.

Было душно, надвигалась гроза, и молнии сполохами загорались на востоке.

— Хорошо бы уйти от плохой погоды, — сказал Гесс.

— У меня хороший пилот, — сказал Канарис.

Они ехали в машине Канариса, затем следовала пустая машина Гесса, потом машина с охраной.

Эсэсовцы настигли их почти у самого аэродрома — Геббельс все же успел послать их по следу.

Машина охраны вступила в бой. Ее изрешетили из пулемета, и она свалилась в кювет. Затем наступила очередь пустой машины Гесса, перегородившей дорогу. Пока преследователи расправлялись с ней, Гесс и Канарис успели прорваться на аэродром.

У Канариса все было продумано.

— Мы летим на частном гражданском самолете. Но мотор его посильнее, чем у «мессершмитта».

Гесс не стал спорить — эсэсовцы могли появиться в любой момент.

Самолет был невелик. Там сидел всего один офицер — адъютант Канариса.

Из кабины выглянул летчик — пожилой лысеющий человек, лицо в глубоких морщинах, как бывает у лесников или геологов, которые проводят значительную часть жизни на открытом воздухе.

— Все в порядке, — сказал человек, и Гесс узнал русского летчика.

— Тогда полетели, капитан Васильев, — сказал Канарис. — Вы знаете, что сегодня в небе слишком много самолетов, вам нужно всех обмануть и обогнать. Мы с господином Гессом слишком ценный груз. Может быть, в нас — будущее всего мира.

— Когда вы перечисляли ценные грузы, адмирал, — заметил летчик, — то забыли упомянуть меня. Я ведь тоже люблю жить.

— Простите, капитан Васильев, — сказал Канарис. — Я с вами согласен.

Васильев скрылся в кабине, и самолет вздрогнул оттого, что пропеллер начал крутиться все быстрее и быстрее, пока не задрожала обшивка самолета.

— Он русский, — сказал Гесс, выказывая тоном сомнение в правильности действий Канариса.

— У вас есть больше оснований доверять господину Геббельсу или молодцам Мюллера?

— Разумеется, у меня нет таких оснований, — сказал Гесс.

Самолет разогнался и пошел к северу, чтобы обмануть истребители, если их поднимут в погоню.

Но истребители его не заметили — правда, пришлось пройти краем грозового облака, гроза в ту ночь свирепствовала над всей Европой, и их сильно потрепало. Адмирал Канарис держался молодцом, а Гесс испугался. Он стал молиться так громко, будто хотел перекричать мотор. Канарис склонился к нему и спросил не без ехидства:

— Разве вы христианин? Профессора черной магии будут недовольны.

Гесс лишь отмахнулся.

Над проливом Васильев увидел в разрывах облаков одномоторный самолет, шедший параллельным курсом. Васильев не испугался, но взял чуть выше. И впрямь у него не было оснований опасаться — в увиденном им самолете спешил в Англию Карл Фишер и с ним — Андрей.

Над берегом Шотландии Васильев вышел на радиосвязь с аэродромом в Эдинбурге, Гессу было видно, как он говорит что-то в микрофон, прижав его к губам. Из Эдинбурга Васильеву дали связь на Лондон, откуда запросили, хватит ли у него горючего до Лондона. Через несколько минут их встретил поднятый в воздух истребитель и проводил до военного аэродрома под Лондоном.

В своей знаменитой речи в палате общин 22 июля 1939 года Черчилль заявил, что страны демократического мира не остановятся до тех пор, пока коричневая опасность не будет стерта с лица земли. Где-то во второй половине речи он дал понять слушателям, что, судя по полученной правительством Его Величества строго секретной информации, оружие, разработанное в Советской России, не представляет угрозы для жизни и собственности подданных Королевства и правительство примет все необходимые меры для того, чтобы обеспечить безопасность в будущем.

В то время еще шел глубокий анализ показаний Альбины, привезенных Канарисом, и допросы Фишера, Васильева и Берестова — из многочисленных кусочков мозаики, ценность которых порой была неясна для самих рассказчиков, английской разведке требовалось составить общее представление о структуре Испытлага и Полярного института, его функциях и возможностях, о степени и уровне исследований. Андрея допрашивали не только военные и господа в цивильных костюмах, всегда делавшие комплименты его посредственному английскому языку, но и ученые, физики, их было легко отличить хотя бы по тому, что они позволяли себе сердиться на Андрея за то, что он так мало знает.

И лишь в начале августа в Лондоне было принято окончательное решение.

Оно могло быть принято потому, что военные действия в Европе к 18 августа фактически закончились. Линия перемирия была установлена на западе по Рейну, затем от Вюрцбурга до Мюнхена, на востоке польские армии заняли Бреслау и Штеттин и не намеревались оттуда уходить. Временное коалиционное правительство в Берлине не включило в себя ни одного из членов национал-социалистской партии. А членские билеты партийцев медленно плыли по рекам и канализационным трубам империи.

Лишь события в России оставались загадочными и непонятными.

На следующий день после смерти Сталина Берия от его имени собрал Политбюро. Приехали все. Даже Ворошилов прилетел с фронта, изготовившегося к наступлению.

Лаврентий Павлович заставил себя ждать.

Под взглядами соратников — старых и недавних — он прошел в конец стола и собрался было сесть на место, которое обычно занимал Сталин, но вдруг вспомнил о чем-то и, нажав на звонок на углу письменного стола, вызвал Поскребышева.

Перемена, происшедшая в верном секретаре Сталина, была разительной и бросилась в глаза всем, наполнив их и без того охваченные подозрением сердца почти священным ужасом.

Берия показал на сверкающую каплю — пресс, которым Сталин придавливал у себя на столе бумаги.

— Унесите это и выбросьте… к чертовой бабушке. Нет, стойте! Прикажите отправить в Институт физики, я потом дам указания.

Все лица немолодых уже, толстеньких, низкого роста людей, сидевших за длинным столом, были обращены к Берии с ожиданием и страхом. Они так привыкли к собственной беззащитности перед лицом Хозяина, что ими будет нетрудно управлять… может, не всеми, но можно.