Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин

Смекнул, не смея довести до сознания, и когда раздвинул папоротники, увидел гигантский белый гриб. Ножка его была толще моей руки, шляпа – как большая тарелка. Рядом с этим отцом стояла во всей красе дочь – тоже взрослая, в малую тарелку, и от нее недалеко внук – тоже в ладонь. Я хотел уже уходить, как вдруг разглядел за березой, прислонившись к ней, стояла громадная – больше всех – мать семейства. Много было маслят и моховиков, были маленькие красноголовики и березовики. Едва донес корзину.

Ляля приехала усталая, без новостей. Проглядел газету и что-то царапнуло душу: чего-то я в нашей политике и насыщенной ею общественности недопонимаю. И страшно, что не могу уже больше понять.

2 Сентября. Туман не лежит, как вчера, а стоит, и все заслоняет. А солнца не видно и чем все кончится? Думаю, что рано или поздно солнце придет.

Ляля, приехав из Москвы, что-то болтала о политике. Какое-то слово, сам не знаю какое, ранило меня, и меня охватила тоска внешняя: как будто я, собственник своей индивидуальности, как барин живу, всем виден, опознан, учтен и заключен в клетку. И даже эта работа моя о родине

643

кажется невозможной: ведь я о родине говорю по примеру своей личности.

3 Сентября. Хмурое утро. Моросит. Голова не свежа. И на сердце вековечное чувство то же самое, как только начал помнить себя еще мальчиком. Чувствуешь, что у тебя дома не как у настоящих людей, не так мы живем, как следует.

Чтобы убить тоску, пошел за грибами и шел в лесу до обеда. Собрал корзину подосиновиков, моховиков, подберезовиков и нашел семью белых. Проходил четыре часа и убил усталостью и мысль свою, и тоску, и весь ушел в чувство «эксзистенс» точно такое же, как и всего существующего.

Ляля говорит, что упадок мой объясняется недостатком творческой среды. Это правда. Но я никогда раньше и не имел такого соприкосновения. Я только знал, что такая среда существует.

А сейчас я сомневаюсь в том, что она существует, и в то же время сомневаюсь в себе: может быть, это я теряю свой талант, свою раздумчивую остроту восприятия, свои дальние туманы возможностей.

И опять вспоминаю время РАППа, очень похоже на наше: я тоже тогда сомневался в себе и замышлял себе конец в Бельских лесах, но потом оказался способным написать «Жень-шень».

То и другое возможно. Скорее всего, однако, что это новый РАПП виноват, и тоже как и тогда этому РАППу не видно конца (РАПП – результат воинствующего напряжения, и ему воистину не видно конца).

Время господства политики над всеми духовными силами.

Для политика всякое понятие условно и принимается в расчет лишь в учете его рабочей ценности в политике.

Так, например, церковь в существе своем содержит идею вечности («и врата ада не одолеют ее»), а для 

644

политика нашего рабочая ценность церкви состоит в удовлетворении требований иностранных держав.

Точно также и родина – для меня это родина нашего языка, нашего слова и с этим словом всего лучшего.

Для политика понятие родины ценно, поскольку этим понятием укрепляется в народе социалистическая власть (социалистическая родина).

Но каждый политик, поскольку он тоже человек, непременно в глубине души содержит и попираемую по необходимости идею вечности.

Он тоже хотел бы настоящей родины и даже может быть настоящей церкви.

Ради своей политики он готов убить любого верующего, любого патриота.

Но когда верующие патриоты, имеющие в себе идею вечности, ради своего существования подделывают ее под временное, тогда он набрасывается на таких людей решительней, чем на своих врагов.

И потому именно, что сами как люди живые, в глубине души содержат идею вечности или, проще говоря, веруют.

А.Н. Толстой. Благодаря своему таланту и такту был так укреплен, что сквозь пальцы посмотрели на его «Хлеб», но гадливое чувство все-таки осталось. А напиши я – меня бы в клочки разорвали.

Изумительная удача с «Кладовой солнца» привела меня к соблазну выйти на большую дорогу. И скорее всего Мартынов, видя меня идущим по канату, и сказал свое «сомневаюсь». Так лунатик идет по карнизу и прошел бы, но кто-то, увидев, крикнул «ах!» и лунатик упал. Так вышло с моим «Каналом».

Мартынов как коммунист в нашем времени, изверившийся в том коммунизме, с которого все началось, понял меня как лунатика, крикнул «ах», и я перестал писать свой «Канал».

Скажи я такому же дураку о своих планах перед «Кладовой солнца» – он бы тоже крикнул свое «ах», и я бы тоже не мог написать.

645

А чем занимаются теперь пишущие руководители агитации и пропаганды – только тем, что честно всем хором кричат всему искусству «ах»! И никто не может рискнуть написать о том, что мерещится ему и чего именно все ждут и что именно надо. Мне лично говорят, что я только один теперь могу так написать, что от меня этого ждут...

И так я, пожалуй, что и выведу необходимость своего поведения: конечно, я никогда, с расчетом выйти на большую дорогу, не напишу своего «Канала». Я могу написать его только, если совершенно забуду о большой дороге и пойду за своею звездой. Для этого, может быть, надо поступить как при РАППе: уехал я тогда на Дальний Восток, а приехал, и РАПП отменили. Так надо и теперь уехать в Армению куда-нибудь.

Два понятия: творчество и рождение («рожденна, не сотворенна»).

Оба эти образа действия разделены между собой полами: Мужчина творит, Женщина рождает, и то, что мы в искусстве называем творчеством, носит характер то в собственном смысле творчества (Моцарт), то рождения (Сальери).

С одной стороны мы признаем в творчестве муки. С другой – творчество, как «дух веет, где хочет», т. е. мы ценим в творчестве освобожденность от мук (рождения).

Христос – это мужество, но христианство все женственно и сосредоточенно вокруг рождения.

(И самое Воскресение, как освобождение от мук, от родов.)

Сосед Шильдкрет заболел в Москве. Ляля обежала весь дом за подписями, всех обзвонила, подала в Союз, и Шильдкрету выдали значительное пособие. – Вы поступили, – сказал Ш., – как настоящая христианка. – Ляля, помню, ты говорила, начиная это дело с Ш., что тебе оно выгодно и все в доме будут