Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

«Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не позабуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую „Водопад“. Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара, где, братец, здесь нужник? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и веселостию. Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы; портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои „Воспоминания в Царском Селе“, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил свое чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли».

Стихи (63–64), относящиеся к Державину, звучат следующим образом:

Державин и Петров героям песнь бряцалиСтрунами громозвучных лир.

Василий Петров (1736–1799) — автор третьесортных од, воспевавших ратную доблесть.

В ноябре или декабре 1815 г. Пушкин сочиняет сатирическое стихотворение «Тень Фонвизина» (впервые опубликовано в 1936 г. во «Временнике», т. 1), где пародирует державинский «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества» (стихи 231–240) и далее восклицает (стихи 265–266):

Денис! он вечно будет славен,Но, ах, почто так долго жить?

«Денис» — сатирик Фонвизин (см. гл. 1, XVIII, 3 и коммент.), а «он» — старик Державин, «благословивший» нашего юного поэта годом раньше.

5—14 Беловая рукопись содержит десять строк, опущенных в каноническом тексте:

И Дмитрев [sic] не был наш хулитель;И быта русского хранитель,Скрижаль оставя, нам внимал8 И Музу робкую ласкал. —И ты, глубоко вдохновенныйВсего прекрасного певец,Ты, идол девственных сердец:12 Не ты ль, пристрастьем увлеченныйНе ты ль мне руку подавалИ к славе чистой призывал?

5 Дмитрев — поэтическая элизия фамилии Дмитриев. Иван Дмитриев (1760–1837), очень незначительный поэт, скованный в своем творчестве зависимостью от французских petits poètes[805]. В основном известен своей песней «Стонет сизый голубочек», сатирой «Чужой толк» (см. гл. 4, XXXIII, 6 и коммент.) и несколькими баснями (см. коммент. к гл. 7, XXXIV, 1). Единственное его достоинство в том, что он обладал совершенным и чистым русским поэтическим стилем, в то время как национальная муза находилась еще в стадии неуклюжего младенчества. За душой у него было еще меньше, чем у Жуковского и несчастного Батюшкова, да и то, что было, он облекал в слова с гораздо меньшим талантом. Он оставил автобиографию, написанную добротной и ясной прозой.

Веневитинов в письме Шевыреву от 28 января 1827 г. обвиняет Дмитриева в завистничестве и готовности при малейшем удобном случае принизить репутацию Пушкина. Однако в 1818 г. (именно с этим эпизодом связано упоминание в строфе II, 5) в письме А. Тургеневу, датированном 19 сентября, Дмитриев называет юного Пушкина «прекрасным цветком поэзии, который долго не побледнеет»{177}. Впрочем, он критически отнесся к «Руслану и Людмиле»: «Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск, и еще больше жаль, что не поставил в эпиграф известного стиха [Пирона] с легкою переменою: „La mère en défendra la lecture à sa fille“ („Мать запретит читать это своей дочери“)» (письмо Вяземскому от 20 октября 1820){178}.

Интересная ситуация возникает, когда Пушкин, обращаясь к тому или иному автору, строит поэтическую фразу так, чтобы она пародировала манеру упоминаемого поэта. Однако еще больший интерес представляют те места, в которых пародируемая фраза встречается в русском изложении французского перевода английского автора, так что в результате пушкинская стилизация оказывается троекратно удаленной от первоисточника (что мы вынуждены передать на английском языке)! Как следует поступать переводчику в следующей ситуации? Строка о Дмитриеве звучит так:

И Дмитрев не был наш хулитель…

Если же мы обратимся к бесцветному переложению «Послания к доктору Арбатноту» Поупа (1734–1735), написанному Дмитриевым александрийскими двустишиями (1789), мы обнаружим, что второе полустишие Дмитриевской строки 176 стало образчиком для стиха Пушкина. «Конгрев меня хвалил, Свифт не был мой хулитель». Дмитриев, не владевший английским, пользовался французским переводом Поупа (вероятно, Ла Порта), что объясняет галльское обличье Конгрива (которого Дмитриев мысленно рифмует с grève). Если мы обратимся к тексту Поупа, то обнаружим, что дмитриевская строка представляет собой парафраз стиха 138 Поупа.

And Congreve lov'd, and Swift endur'd, my Lays…

Однако Пушкин в гл. 8, 11, 5 ЕО думает не о Поупе или Ла Порте, а о Дмитриеве, и я вынужден признать, что в точном переводе на английский этой строки следует сохранить «detractor» и преодолеть серьезное искушение передать пушкинский стих как:

And Dmitnev, too, endured my lays…

6—8 …быта русского хранитель… — намек на Николая Карамзина (1766–1826). Пушкин был хорошо с ним знаком в 1818–1820 гг. и ценил его в основном как реформатора языка и историка России{179}, Карамзинские «Письма русского путешественника» (1792), рассказ о предпринятом им путешествии по Западной Европе, оказали грандиозное влияние на предшествующее Пушкину поколение Как романист он — пустое место Его называли русским Стерном, но чопорная бесцветная проза Карамзина являет полную противоположность насыщенному, чувственному и фантастическому стилю великого английского поэта в прозе. Стерн был известен в России во французских переложениях и подражаниях и почитался сентименталистом, Карамзин же стремился к сентиментализму сознательно. Разделяя с другими русскими и французскими писателями своего времени блаженную нехватку оригинальности, Карамзин не мог сказать ничего, что не было бы подражательным и вторичным. Впрочем, его повесть «Бедная Лиза» (1792) оказалась крайне популярной. У залитого лунным светом пруда легкомысленный дворянин, награжденный комедийным именем Эраст, хотя события развиваются под Москвой, соблазняет юную поселянку Лизу, которая живет в хижине со своей престарелой матерью (каким образом эти больные и абсолютно одряхлевшие старухи слезливых европейских историй умудрялись рожать детей — отдельная проблема) Больше об этой повести сказать нечего, за исключением того, что в ней проступают определенные симпатичные новшества прозаического стиля.

Изящные, очаровательные, но теперь редко вспоминаемые стихотворения Карамзина («Мои безделки», 1794), на которые его друг Дмитриев через год откликнулся, сочинив «И мои безделки», с художественной точки зрения гораздо выше его прозы.

В своем поистине замечательном реформировании русского литературного языка Карамзин искусно избавился от устаревших церковнославянских формул и архаических немецких конструкций (сопоставимых по своей напыщенности, неуклюжести и излишней усложненности с высокопарными латинскими оборотами в западноевропейской литературе более раннего периода). Карамзин отказался от инверсий, тяжеловесных конструкций и чудовищных союзов, ввел более легкий синтаксис, французскую ясность изложения и простоту естественно звучащих неологизмов, точно отвечающих семантическим целям, как романтическим, так и реалистическим, своего времени, чрезвычайно чуткого к стилю. В долгу у Карамзина навечно остались не только его ближайшие последователи Жуковский и Батюшков, но и эклектичный Пушкин и противившийся карамзинскому влиянию Тютчев. И хотя введенный Карамзиным язык, несомненно, распахнул двери навощенных дворянских гостиных в сад Ленотра с его укрощенными фонтанами и стрижеными газонами, верно и то, что через те же французские застекленные двери поверх стриженых деревьев внутрь хлынул здоровый воздух деревенской России. Однако не Карамзин, а Крылов (и вслед за ним Грибоедов) первым превратил разговорный, приземленный русский язык в литературный, окончательно утвердив его в поэтических образцах, возникших после карамзинской реформы.