Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

кайфа от слушания историй. Арсений Александрович тоже проперся на моей реакции. После этого он меня окончательно полюбил, и мы стали дружить.

Меня поражала одна практика, в которую он впоследствии меня вовлек, – спасение червяков. Этот вроде бы совершенно не человеколюбивый господин проникся невероятным сочувствием к миру дождевых червей. Каждый раз, когда после дождя выползали эти ребята, Арсений Александрович предлагал мне увлекательное времяпровождение – ходить по мокрым после дождя дорожкам Переделкино, поднимая всех червяков и очень бережно их откладывая на траву, на расстояние от дорожки, чтобы их не раздавили, потому что червяки, как безбашенные создания, самоубийственно настроенные, лежали на асфальте и были давимы разными ногами. Мы провели несметное количество таких прогулок, занимаясь спасением червяков. Когда меня не было, Арсений Александрович тоже это делал, притом что давалось ему это непросто: он был хромой, ходил с палкой, и каждое нагибание за червяком становилось для него испытанием. Может быть, кроме милосердных побуждений, в этом скрывалась какая-то оздоровительная практика? Возможно, он так поддерживал свой ветшающий организм? Каждый раз очень сложно выстроив, сбалансировав руку, держащую палку, и как-то сбалансировав свое тело, он всё же нагибался и подхватывал умелым движением, дворянским, влажное, слизистое тело червяка, не проявляя ни малейшей брезгливости, бережно откладывал его в траву.

Другие классики уходящей советской литературы тоже мне нравились, и я почему-то нравился им. Мы очень подружились с Анастасией Цветаевой. Эта старушка целиком и полностью подпадала под определение «Баба-Яга». У меня была тогда книжка замечательного детского немецкого писателя Отфрида Пройслера «Приключения маленькой Бабы-Яги» с иллюстрациями Кабакова. Анастасия Цветаева была в высшей степени похожа на эту маленькую Бабу-Ягу, которая считалась самым младшим существом среди других Баб-Яг, притом что ей было лет триста или семьсот, но остальные были гораздо старше. Анастасия Цветаева, как и Арсений Александрович, была всем известна как крайне недоброе, злобное и опасное существо. Почему-то именно такие старики вдруг делали исключение и начинали относиться ко мне очень по-доброму. Но если в случае Тарковского началом нашей дружбы были шахматы, то здесь речь шла о стихах.

Анастасия Цветаева существовала не одна, она существовала в паре со своей подругой по фамилии Кунина. Это была старушка ее возраста, которая во всем ей составляла полную противоположность, то есть была очень доброй, мягкой, нерешительной. Их дружба началась в Смольном институте, где они оказались соседками по дортуару. С тех пор они не расставались никогда в течение всей жизни. Какие бы у них ни были мужчины, романы, какие бы у них ни случались отношения, они жили всегда вместе. Какой-то нерв или флюид общения двух девочек, учащихся в пансионе для благородных девиц, сохранялся в их общении и вообще как-то витал вокруг них. Возможно, этот флюид вернулся к ним в старости, нельзя исключить, что это была форма какого-то регресса, хотя ни та ни другая не отличались маразматичностью. Увидев среди старчества такого симпатичного мальчика, как я, они ко мне подкатили и в манере двух гимназисток или двух смолянок, знакомящихся с каким-нибудь поручиком, стали со мной заигрывать. «Молодой человек, не хотите ли к нам в гости прийти?» Я стал к ним ходить в гости, и разыгрывалась ситуация, что они девочки, а я мальчик, что мы ровесники, и еще как будто бы не произошла революция семнадцатого года, и всё это происходит, например, в 1913 году. Всё общение происходило крайне жеманно и кокетливо, старообразно, в стиле «Серебряный век, закат империи». Я был вполне подготовлен к такого рода стилистике, полностью ее поддерживал. Это им дико нравилось, просто до усрачки и до обосрачки. Обязательной частью такого общения было чтение друг другу стихов, в том числе собственного сочинения. Придя домой, я тут же, ни на секунду не задумываясь, написал целую охапку стихов в стиле Серебряного века, чтобы, что называется, не ударить лицом в говно.

Не приближайтесь – видите, он молится,

Себя уронив в кружева.

Они бежали с криками «Колется! Колется!»

И с улыбкой иглу показав.

Поскорей улизнуть с этой площади сонной

И дальше, по лестницам, вниз.

А над городом пышной барочной колонной

Знойный воздух повис.

Ну а после… А после, приставив к губам

Тонкий палец, похожий на кость,

Я доверю свой срам придорожным кустам,

Чтоб листвою прикрыть свою злость.

Как растает песчаная статуя,

О печальных законах не ведая,

Так умру, разбежавшись, и я,

Тонкий обруч по плитам преследуя.

Будучи неразлучной парочкой, они к тому же были постоянно окружены молодыми девушками, которые служили им, как рабыни. С этими девушками они общались просто чудовищно, дико пренебрежительно и высокомерно, как с прислугой. Сами они ничего делать не умели и не могли, они не могли сходить в магазин, они не умели готовить, они вообще ничего такого не делали. Всё делали девушки. Эта парочка старушек паразитировала на славе Марины Цветаевой, которую при этом ее сестра Анастасия не сказать чтобы любила. Тем не менее они прекраснейшим образом устроились, потому что сакральная функция поэзии в обществе того времени была налицо. Достаточно было являться сестрой давно уже повесившейся Марины Цветаевой или неразлучной подругой сестры, чтобы обладать практически неограниченным штатом бесплатной, фанатично преданной тебе прислуги в лице молоденьких девушек. Девушки делали всё что надо: они готовили еду, ходили в магазин, убирали комнату, готовы были выполнить любое поручение, подозреваю, даже убить любого человека. Это очень нравилось старушкам, они это воспринимали как должное. Когда я стал подрастать, порнографично настроенная Анастасия даже намекала мне, что я могу сексуально воспользоваться любой из этих девушек. Ей, мол, стоит сказать лишь слово… Это было, конечно, преподнесено в виде куртуазных намеков. Но цветаевско-кунинские рабыни не привлекали меня. Несмотря на их молодость, они казались мне тогда взрослыми тетками, нелепыми и советскими. Я усматривал нечто тошнотворное в их бескорыстии, в их самоотверженности.

Анастасия интересно рассказывала о своей жизни, особенно любила вспоминать дореволюционный период. Что касается ее отношения к сестре, то оно было довольно ревнивым и чем-то, может быть, напоминало отношение Арсения Александровича к Иосифу Бродскому и к сыну Андрею. Самые разные вещи она говорила про Марину, в том числе любила на приглушенной волне, типа как бы сугубо между нами, качнуть такую телегу, что Марина продала душу дьяволу. У нее было много историй о мистических увлечениях Серебряного века.

Все эти старики