Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

переживание. В тот миг идея смертности людей впервые глубоко меня задела. Тогда я поверил в смерть. До какого-то возраста ребенок не верит в смерть. Так же и я не верил, что люди умирают, мне казалось, что это легенда. Однажды, находясь один дома, я включил телевизор и увидел фрагмент некоего черно-белого немого фильма. Каждый элемент этого кусочка фильма остро запомнился и помнился потом всю жизнь. Что-то меня отвлекло, и я не смог досмотреть фильм до конца, и он долго оставался для меня неким неизвестным фильмом. Я увидел сцену, в которой некий господин сидит в конторе, затем надевает цилиндр, пальто, берет со стола саквояж, кладет туда какие-то важные бумаги, выходит и садится в автомобиль. В какой-то момент он понимает, что водитель – это злоумышленник. Господин заперт, он не может вырваться из кэба. У него начинается паника, и в этот момент водитель завозит его на железнодорожные пути, а сам убегает. Жертва мечется внутри автомобиля, тем временем надвигается поезд. Далее роскошно снят момент переворачивания автомобиля: поезд сметает автомобиль. Затем в пыли валяется этот уже мертвый человек, рядом с ним портфель. И тут некая рука (явно рука этого зловещего водителя, но видна только длиннопалая хищная длань, черный рукав, белая накрахмаленная манжета) протягивается и забирает портфель. Край манжеты касается носа этого умершего человека, и нос немного сдвигается набок. Хотя человек не был на самом деле мертв, там лежал в пыли всего лишь актер, который изображал мертвого, тем не менее в этом инертном сдвигании кончика носа манжетой проявилось нечто сопоставимое со сдвиганием ступни Будды после его ухода в нирвану. Я вдруг поверил, что есть смерть, что люди умирают. Я помню очень хорошо это переживание, похожее на вспышку, озарение. Я всю жизнь затем помнил этот фрагмент фильма, он никогда не забывался. Только уже году в две тысячи десятом или в две тысячи одиннадцатом я снова увидел этот фильм, на этот раз целиком, и узнал, что это фильм «Месс-Менд». Хотя я в детстве любил этот роман, я никогда не знал о связи между романом и фильмом, который так потряс мое воображение.

Бой между Всем и Ничем, 3017 год

В середине 80-х годов этот роман был переиздан в Советском Союзе. Он долго не переиздавался. В сталинском и в последующем контексте он казался слишком странным. Этот роман интересен как пример левого мистицизма. Тема левого мистицизма меня всегда занимала, а этот роман мистический и одновременно искренне левый. Он о том, как эксплуатируемые слои населения, рабочий класс, производственники, борются с эксплуататорами, с потребителями. Слово «месс-менд» – заклинание, «сезам», таинственный вторичный код, который подкованные рабочие, мастера, вводят в структуру производимых вещей. При произнесении этого слова вещи перестают служить своим хозяевам и начинают служить тем, кто их создал, то есть рабочему классу. Секретные сейфы открываются, пушки отказываются стрелять в рабочих…

Мариэтте Шагинян понравилось, что я хвалю этот роман. В отличие от двадцатых годов его брежневское переиздание не привлекло к себе особого внимания. Но в двадцатые годы главный зловещий персонаж этого романа, некий Чича (именно он убивает человека на железнодорожных путях), повлиял на гигантскую литературу устных историй, рассказываемых в детских советских учреждениях. Сказки типа «черная-черная рука» и тому подобное. Этот роман послужил инспиратором массы страшилок, которые дети в советское время шепотом рассказывали друг другу по ночам в спальнях детских садов, интернатов, больниц и пионерских лагерей.

Близким нашим другом был еще один замечательный персонаж, который часто жил в Доме творчества Переделкино: Жора Балл. Добрейшей души человек, при этом обладающий несметным количеством странностей и причуд. Официально – детский писатель, но вообще-то он происходил из мамлеевских кружков и украдкой писал очень интересные абсурдистские новеллы. В качестве детского писателя он создавал не менее поразительные произведения запредельно приторным и сюсюкательным языком. Например, у него было произведение «Речка Усюська и серебряный колокольчик», целые книги, написанные языком каких-то «усюсек». Всё, что он писал, было наполнено дикой психоделической жутью, чем-то, запредельно выносящим крышу. Он и сам был человек нестойкий в психиатрическом смысле. Я его любил, он был очень клевый и добрый. Он приглашал меня в свою комнату в Доме творчества, где всегда проделывал манипуляцию с письменным столом: вынимал из письменного стола все ящики и подкладывал их под ножки письменного стола, потому что писать он мог, только когда его подбородок касался поверхности стола. При этом ноги его всё время были туго обмотаны гуттаперчевыми бинтами. Он объяснял, что это важно для концентрации творческой энергии. Чтобы энергия шла прямо в голову, ноги должны быть плотно перемотаны.

В его произведении «Торопун-Карапун» описано детство военных времен. Автор находится в детском доме. Холодно, не хватает еды, всего не хватает – вообще какой-то ад. Дети греются возле керосинки, где горит синий огонек. Из этого синего огонька формируется существо под названием «Торопун-Карапун», которое заманивает детдомовцев в фантазматическую страну, куда надо пройти через этот газовый огонек. Они проникают в какую-то иномирную ситуацию, и там тоже усюськи и всякие существа.

Жора Балл очень боялся темы безумия. Ему, например, не нравились мои рисунки, они его тревожили, и он просил меня их не показывать. Желательно было также не обсуждать тему спиритических сеансов, он боялся духов умерших и вообще всякой мистики. Как назло, в Доме творчества его поселили в комнату, где в свое время покончил жизнь самоубийством известный драматург Шпаликов. Все, кроме Жоры Балла, знали, что это за комната, а Жора Балл не знал. Не подозревая ни о чем плохом, спокойно обматывал там ноги и устанавливал стол на нужный уровень. Но тут его стало беспокоить некое мохнатое пушистое существо иномирного характера, которое вбегало из определенного отверстия в стене и бегало по комнате. Я помню, что в какой-то момент это существо стало моральной проблемой всех обитателей Дома творчества, потому что все знали, что там покончил с собой Шпаликов, что существо, возможно, связано с этим случаем, но никто не решался сказать об этом Жоре Баллу. В чем состоит долг людей? Сказать ему об этом? Не сказать? Почему-то всех очень заклинивало, и никто не мог взять на себя смелость ему об этом сказать. Дальше история теряется во мраке. Я не знаю, сказал ли все-таки кто-нибудь ему о Шпаликове или нет.

Что же касается рисунков, то советским писателям часто не нравились мои рисунки, вызывали даже отвращение. Поэт Женя Евтушенко на моих глазах разорвал