De Personae / О Личностях. Том I - Андрей Ильич Фурсов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гамов с Ландау не только развалили некогда столь сыгранный «джаз–банд», разорвали или крайне отяготили свои личные отношения с Иваненко и Бронштейном. Сестра бывшей участницы и первой поэтессы «джаз–банда» Е. Н. Канегиссер Н. Н. Канегиссер писала ей за границу: «Новый Putsch — теоретический сектор. Директор – Jonny (те же и они же), члены — Дау, Виктор [Амбарцумян] и Аббат, и аспирант — грузинский юноша из Рентг [Физтеха], которого они уже успели свести с ума. Триумвират не желает впустить туда ни Яшу [Френкеля], ни Dymus-a. Виктор либеральней. Склока происходит ужаснейшая. Dymus обиделся на Jonny, Jonny на Dymus-a (зачем не голосовал за его кандидатуру в академики. На собрании в Рентг. эту остроумную кандидатуру поддержали только Аббат, Дау и безумный грузин!)»[887].
Они резко противопоставили себя людям, которым были обязаны в научном плане очень многим, которые их высоко ценили и которых они хотели пустить на «академическое мясо». С Гамовым и Ландау долго возились в Академии наук, происходили бесконечные обсуждения ситуации с академиком Иоффе, с непременным секретарём АН СССР Волгиным. В эту возню были втянуты и ВСНХ, и даже ЦК ВКП(б). Создавшееся напряжение не сняло и предложение Владимиру Фоку стать директором нового института, а руководство его основными отделами возложить на Гамова, Ландау, Иваненко и Амбарцумяна. В конце концов Френкель и Иваненко уговорили Иоффе выступить на решающем собрании АН СССР против идеи создания отдельного Института теоретической физики как нецелесообразной и несвоевременной. Академики поддержали Иоффе; они должны были это сделать уже хотя бы в силу корпоративной солидарности, для острастки нетерпеливых молодых людей, которые хотели списать их в утиль. После провала этой затеи Ландау уехал в Харьков, в филиал ЛФТИ, а Гамов погрузился в другие заботы, ставшие для него самыми насущными.
Ещё будучи за границей, Гамов получил от Гульельмо Маркони приглашение принять участие в первом международном конгрессе по атомному ядру (Рим, октябрь 1931 г.) и представить статью по структуре ядра. О дальнейших событиях он написал в своих воспоминаниях: «Я решил вместо возвращения в Ленинград провести лето в поездке вокруг Европы на моём мотоцикле и закончить её в Риме к моменту начала конгресса»[888]. Гамов самолично решил продолжить свою загранкомандировку, но для этого ему нужно было продлить свой советский паспорт. Снять этот вопрос в советском посольстве автоматически, методом штемпелевания ему на этот раз не удалось: в посольстве ему рекомендовали появиться в Москве и там оформить соответствующий документ. Возвращение Гамова в Советскую Россию в 1931 г. было, таким образом, не вполне добровольным. Несмотря на все свои хлопоты, Гамов так и не получил загранпаспорт до начала конгресса, и его доклад на нём был зачитан Максом Дельбрюком. Делегаты конгресса послали Гамову открытку с сожалениями о его отсутствии, подписанную в числе прочих Марией Кюри, Вольфгангом Паули, Энрике Ферми, Лизой Мейтнер и другими знаменитостями. 10 ноября 1931 г. П. Эренфест писал А. Иоффе: «То, что Гамов, в конце концов, всё же не сумел приехать, вызвало, конечно, очень и очень большое сожаление у всех, кто интересуется молодой русской физикой»[889]. Что эта проволочка с выдачей загранпаспорта не была случайна, Гамов вскоре убедился воочию, когда ему не была разрешена поездка в США на летнюю школу в Мичигане в 1932 г. Фактически он стал, говоря на советском новоязе, «невыездным». Мириться с этим Гамов, стремившийся даже в СССР позиционировать себя со своим несостоявшимся Институтом теоретической физики как советского аналога Бора с его Институтом теоретической физики или Резерфорда с его Кавендишской лабораторией, не мог и не хотел по самой своей натуре. Чтобы изменить создавшееся положение дел, он пошёл по проторённому пути. Рассказы Гамова о его попытках сбежать вместе с женой за рубеж по морю на байдарке или на мотоботе мне представляются его стилистическими шедеврами (и «главной темой» его «отрывочных воспоминаний», как сформулировал это сам Гамов), которые надо рассматривать по законам литературного вымысла. В жизни всё происходило намного прозаичнее. Гамов получил очередное приглашение из заграницы, на сей раз — на международный Сольвеевский конгресс по ядерной физике, который должен был состояться в Брюсселе в октябре 1933 г. За то, чтобы Гамова выпустили из СССР на конгресс, лично ходатайствовал перед советскими инстанциями Поль Ланжевен, к чьему голосу в Советской России тогда ещё сильно прислушивались. И такое разрешение было дано! «Я не мог поверить своим глазам, — отмечал Гамов, — но в моих руках было официальное письмо, в котором чёрным по белому было написано, что я должен прибыть в Москву, получить паспорт, необходимые визы и железнодорожный билет за несколько дней до отъезда»[890].
Но этого Гамову показалось мало: он потребовал, чтобы загранпаспорт выдали и его жене, смехотворно мотивируя свою просьбу тем, что она помогает ему в работе. Трудно сказать определённо, собирался ли Гамов уже тогда вместе с женой остаться за рубежом или нет, ясно одно: его жена страстно хотела в Европу и сделала ему предложение, от которого он не смог отказаться. (Капица очень отрицательно отзывался в письмах о жене Гамова, фигурирующей под именем «Ро»: «Ро — авантюристка и женщина, только помогающая развить в Джони его антисоциальные черты»[891]. В такой оценке «Ро» Капица был отнюдь не одинок. Сергей Снегов в повести «Творцы» воспроизвёл голос тогдашнего общественного мнения относительно жены Гамова: «Физики дружно сторонились Любови Николаевны Вохминцевой, красивой, модно одевающейся женщины, недавно ставшей его женой»[892].)
Гамов обратился за поддержкой к Николаю Бухарину, с которым был лично знаком как с заведующим научно–исследовательским сектором ВСНХ и участником затеянной Гамовым и Ландау академической эпопеи. Бухарин открыл Гамову двери в кабинет Председателя СНК Вячеслава Молотова. Молотов решил вопрос Гамова — в нарушение всех правил: Ро получила загранпаспорт, они поехали вдвоём в Бельгию и больше в Россию никогда не возвращались. «Размышляя о прошлом, — писал Гамов, — я до
