Сказка про наследство. Главы 1-9 - Озем

class="p1">– Дружила – сильно сказано. Слишком они разные, хотя в старости многое сгладилось.

– Буду благодарен, если от тебя хоть что-то узнаю. Я здесь уже несколько дней, а воз и ныне там…

– Мама моя Аглая Николаевна не местная. Она в Утылву попала по распределению, как и баба Лида. Обе учительствовали в школе с самого начала и до пенсии. Ну, заурядная биографии в провинции…

– Я это уже слышал. И что? Баба Лида или твоя мама больше ничем не занимались? Как ты ничего сейчас не делаешь? И гордишься этим.

– Полегче. Это ведь не мне, а тебе понадобилось… Хочешь послушать? Ну, слушай. Я из самой что ни на есть правоверной по советским меркам семьи. Кхм, подозреваю, ты тоже. Вы – Елгоковы? кхм, пусть так… А мы – Кулыйкины. Наш родоначальник в Утылве Антон Кулыйкин по происхождению из хуторской бедноты. Герой гражданской войны. Кхм, герой единственного боя, когда стал инвалидом. Белоснежная анкета – точнее, не белая, а красная. Из первых членов местной партийной организации. Незабвенной ВКП(б). Вступил в массовую компанию по расширению партийных рядов. В Утылве мало было достойных кандидатов. Народ больше невежественный, патриархальный – сказочники. Вот карьера у деда как по рельсам споро покатилась. Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка… Кхм, сегодня молодежь на площади использовала старые плакаты – народ не паровоз!.. Мне почему-то кажется, что народ всегда в качестве паровоза… Дед Антон и его хуторские приятели – выходцы из народных низов. Антону тридцати не исполнилось, а он уже возглавил тылвинский сельсовет. А вначале председателем революционного Совета был легендарный Аристарх Кортубин. Антон – второй или третий… ну, или… Должность – не синекура – хлопотная, ответственная и опасная. На ней продержался почти два десятилетия – или дольше. На войну его не взяли и во второй раз – из-за хромоты. Того боя на Шайтан-горе очутилось достаточно. Мирная работа на износ – после пятидесяти сердце пошаливало, шагал хуже… Из четверых друзей лишь Антон жизнь провел в Утылве – он сам не хотел уезжать, и возможности уехать у него не возникло. Пригодился на своем месте. Очень многое здесь связано с дедом. Хотя нет улицы Антона Кулыйкина – или клуба, или еще чего. Дед пережил развенчание сталинского культа, но не узнал, что главную улицу А. Кортубина переименовали в Проспект космонавтов, а уж прочих тогдашних деятелей совсем задвинули в плане исторической памяти. Дед в старости замкнулся. Про Сталина ничего не говорил – ни за, ни против – тем паче не защищал с пеной у рта. Имел право на свое отношение, подкрепленное реальными историями его друзей детства. Сашка Анютин сидел – досидел немалый срок и вышел, вернулся умирать на родину. Мобутя не сидел, но всю жизнь бегал. Не поймали его, в Утылву вести не доходили, где он, что с ним – жив или помер, награжден или расстрелян… Объявился здесь уже во время свободы и демократии, и законопатился на загадочном хуторе. Дед Антон тогда помер – не встретились они.

– Да, никто не дожил.

– Ты зато долгожитель, Мобутя. А почему? Потому, что бегал. Подальше от власти – от ее соблазнов. Баба Лида учила нас русской классике. Из Грибоедова цитата:

Минуй нас пуще всех печалей

И барский гнев, и барская любовь.

– Подобные мудрые мысли меня не отягощали. Я больше налегке… – пробормотал Мобутя.

– Ты мудрый, Мобутя. И до сих пор живой. Седой весь – белый-белый… Мой дед работал добросовестно, не кичился должностью, тылков не притеснял. В Утылве бедно жили. Пахали в совхозе за трудодни, но и в поселке не лучше. Дед с бабкой, конечно, богаче, но с теперешними порядками не сравнить – как власти и олигархи живут, и как простой народ. Бабушка Фаина, хоть из Чиросвиев, однако не барствовала. Обыкновенная женщина – работала, сына Якова вырастила, с хозяйством управлялась. Мой отец успехов деда не достиг – и уж никак не переплюнул. Он и я – мы звезд с неба не хватали. До пенсии отец оттрубил главным бухгалтером на ТыМЗ (понятно, что начинал не главным). Женился как все. Вот жена его – моя мама – далеко не эти все… Я нисколько не преувеличиваю. Есть у нее черты, которые я, к сожалению, не унаследовал. Иначе не сидел бы тут с вами, не рассказывал сказки…

– Мать моя – убежденная коммунистка. Была и есть. Хоть сейчас в ЛДПР числится. Правда, ее членство номинально. Здоровье не позволяет. А если бы позволило, то я боюсь представить… Детки на митинге на площади позабавились. Нет, они искренние. Но и наше поколение, и дети – стрекозы в сравнении с корыльбунами. С дедами. Вот мы с тобой не племянники – мы родные братья – братья по упадку.

– Я бы так не сказал… – задумался Максим.

– Так, брат. Абсолютно так. Мы повзрослели, когда страна… ну, кувыркнулась через колодец. Понимаешь?

– Очень понимаю! Кувыркаюсь тут и кувыркаюсь!

– Ниче. Кости целы… Мы живем в состоянии упадка. Если у вас в Кортубине все завуалировано, спрятано за рекламными огнями и торговыми центрами, то у нас обнажено. Перед кем представляться-то? перед тылками? Про меня ты знаешь. Да, мерзавец я…

– Нет у меня черного пессимизма. Конечно, есть проблемы… – Максим не желал соглашаться.

– Нет? А что про здоровье врач тебе говорил? Лечить бесполезно, потому что безнадежен? У моей матери с коленками непорядок, а не с отношением к жизни. Их не так воспитывали, и они не так поступали.

– Они хуже жили, чем мы сейчас живем. Не будем спорить о свободе, о Сталине, о коммунизме – вот просто чисто по-человечески. Мы никогда так хорошо не жили.

– Ах, чисто по-человечески? В России карма такая. Всегда по-человечески нам лишь в будущем предстоит жить. Когда ориентир – будущее, то все нормально… В настоящем же – только мы покрываем самые простые человеческие потребности, как мозги завихряются. И приходит понимание, что потреблядствуем мы, а по-простому – свинячим. Да, да! Сразу возникают чисто человеческие вопросы – духа, а не брюха. Сейчас мы даже припозднились. Обжираловка с голодухи – после коммунизма-то. Но ведь попрет обратно – человек живет не ради жрачки, тряпок, поездок, гаджетов…

– Азбучные истины. Прости.

– И они больно бьют. Каково терпишь, племянник? Прыгаешь через колодец? Витаминки пьешь?

– Плохо мне. Так плохо, как здесь, еще никогда не было. Но нельзя идеализировать прошлое. Не до идеалов. Совковый быт известен – наши порядки, наши товары.