Ярмо Господне - Иван Катавасов

Вероничка вгляделась, по первости маненько поерепенилась, после ж поутихла. Смикитила егоза, с ее десятым кругом меня на кривой козе не объедешь. Инде сядешь, милашка, там и слезешь.

Недаром неофитка Анфиса весь вечер на меня и на твою мирскую компашку злобной инквизиторшей бдительно так зыркала. За что ее и уважаю. Довлеет дневи злоба ея. Не рассупонивается баба в мирской личине. Титешник не распускает, огузок подбирает…

Начну поддерживать твое орденское звено, без разговоров возьмусь Анфиску наставлять в ратоборстве физическом. Мыслю, моим шоковым и волновым плюхам ее обучить.

В сочетании с активным распознаванием умов лучше не придумать, как дробить поганцев. Бить следует аккуратно, но стильно…

— Завтра понедельник, день у тебя длинный… Дизе и продемонстрируешь активно, вундер фройляйн Праски.

Айн момент, марширен на кухен к посудомоечной машине, стильно… Ежели ты изображаешь мою домовитую сестричку. Надобно тебе соответствовать оной стилистике в смиренном приспособлении к местным условиям, дева Параскева, моя Пятница.

— Как скажете, рыцарь. Дама Прасковья слушается и повинуется.

На кухне Прасковья настоятельно отстранила Филиппа от неизбежных домохозяйственных забот после приема гостей:

— Сиди и нишкни, названный братец мой Филька! По-господски с винишком располагайся, коли домоправительницей обзавелся, по-родственному. Назови меня Парашей или Кутафьей Роговной, секулярно…

Управившись с кухонной приборкой и размещением грязной посуды по секциям моющего агрегата, Прасковья решительно и феноменально налила себе коллекционного крымского портвейну, с чувством закурила и распорядилась:

— Чичас, родимец, у нас кухонные посиделки с душевным разговором промеж кухарок и кухарей!

Почитай сызмальства средь прислуги в людях росла. Опосля вместе с дворовыми и хамскими людишками 70 с лишком годочков под рабоче-крестьянской народной властью бедовали-горевали, добра и счастия потомкам наживали… В нехороших коммунальных квартирках и по общагам многосемейным живали. В рабочей столовке суп-трататуй хлебали. В спецовках и ватниках хаживали. На танцульки в парк культуры и отдыха в креп-жоржетовых платьях и в туфельках-лодочках бегали. На нарах в лагерном бараке припухали, на лесоповале горбатились, на торфоразработках гнили…

Такие мы вот ко всему привышные девушки фабришные, заводские да станишные, колхозные, потешные и сурьезные…

Филипп поощрительно улыбнулся. Он и сам угостился сигареткой. Слушать приготовился, спрашивать и проникать в актуальное прошлое в частном Прасковьином случае и в общем орденском виде по ходу кухонного разговорного, словно заделья, то ли безделья.

«Все мы родом из бывшего советского народа каким-то боком вышли, вылезли. Кто-то меньше, кто-то больше от совкового прошлого получил от жизни и от родителей, по мозгам и по манерам. Воспитательно и педагогицки, из рака ноги…»

Филипп и смотреть-то стал на Прасковью едва ли не секулярно, не обращая внимания на ее истинный психофизиологический облик.

«Исполать тебе, дщерь моя духовная, во плоти мнимой уничижительной, толстозадой и толстопятой, в духе смиренном, персьми пышными воздыхая… Говори и заговаривайся, Кутафья моя Роговна…

Вчерашняя обыденная слабость завтрашней незаурядной силой оборачивается. В аккурат и в стиль, больно и точно…»

— Мы хоть бы из княжон Олсуфьевых древнего варяжского роду, одначе ко всему приобыклись, сударь, — издалека повела разговор Прасковья. — Высокородной харизматической спесью николи не надувались.

На мирскую житуху мы завсегда глазами разутыми глядели, превозмогая хлад и глад, происхождением ни кичились. Но и не измельчали, не опростились ракальски, не распустились и не опустились в подлом простолюдстве сиволапом.

Потому я и могу, свет мой батюшка Филипп Олегыч, покойно сравнивать времена прежние и нонешние без приукрашивания и ложно возвышающих самообманов мирских…

Подлостей, гнусностей, напастей во всякий век роду людскому довольно. Подобно счастию и благоденствию довлеет всего в избытке… Хоть стой, хоть падай…

— Из будущего мы смотрим в прошлое, видя в нем черты настоящего, — презентизмом поддержал Филипп философическое настроение Прасковьи.

— Истинно говоришь, брат Фил… И правильно делаешь, что в настоящем к мудрейшим старцам с горы себя не причисляешь.

Не знаю, какой у тебя нынче круг посвящения, тем не менее, меня ты высочайше превосходишь по всем орденским статьям…

Что в горнии адепты не рвешься, туда же одобряю. Духовно состариться всегда успеешь по харизматическому счету.

Мало того, волею там, неволею всех твоих женщин за собой потянешь: Настю, Нику, Анфису, меня, грешную, деву похотливую, до ночных разговоров с духовным человеком душевно охочую…

Но я не об этом и не о том. То, что тебя достойно, то и праведно есть.

К слову будь явлено, оставляешь ты нам, бабам, наши маленькие женские секреты. Бывает, инквизиторы походя заставляют каждую встречную-поперечную дамочку наизнанку им исповедоваться в постыдных жизненных мелочах…

Что-то прошедшее женщина обязательно должна неприкосновенно хранить за душой. По жизни есть большое хамство принуждать ее во всех грехах и добродетелях сознаваться…

В ту ночь Филипп с Прасковьей задушевно проговорили до самой заутрени, истребив без малейших сожалений об утраченном времени и здоровье три бутылки коллекционного крымского портвейна и две пачки вирджинского «Кента».

«Сознательно и бессознательно, из рака ноги…»

В понедельник на вторую пару лекций в педуниверситете Фила Ирнеева подбросила Анфиса Столешникова. Она же по окончании занятий его и в «Трикон-В» доставила на малоприметном сереньком «фольксвагене», по дороге официально доложив:

— Рекрутируемый объект Виктория Ристальская сегодня вечером возвращается из Берлина, рыцарь. Все биологические жизненные отправления неодушевленного тела бывшего объекта Вальтера Шумке ею процедурно прекращены…

«Помилуй, Господи, душу раба Божья Валерия на Страшном суде Твоем…»

Против обыкновения перед медосмотром и оздоровительными процедурами доктор Вероника Триконич почему-то дала возможность пациенту задумчиво расхаживать по арматорской лаборатории. Со всех эстетических ракурсов Филипп Ирнеев успел рассмотреть статую обнаженной Афродиты в бестеневом лабораторном свете.

«…Свои женские трехмерные пышности мадмуазель Вера Нич изваяла с максимальным реализмом. Очевидно: поддерживающая грудная мускулатура явно недостаточна…