К суду истории. О Сталине и сталинизме - Рой Медведев

Советский публицист и социолог Ю. Карякин справедливо писал: «Марксисты признают классовое насилие, но лишь в одном случае: пока есть насильники, оно должно применяться по отношению к ним и только к ним. И это гуманно, ибо это означает освобождение подавляющего большинства от гнета ничтожного меньшинства. Без борьбы за это освобождение нет никакой свободы личности, никакого ее самоусовершенствования, а есть лишь ее распад. Неизбежные жертвы на таком пути борьбы – это не унавоживание почвы для грядущих поколений, а сам посев будущего; это не заклание баранов на алтарь неизвестному божеству, а подъем, порыв масс, осознающих свое рабское положение при капитализме, и свои силы, и свои идеалы; это все более свободный выбор человека, становящегося человеком... Гуманизм целей коммунистов определяет и гуманность их средств, а иезуитство – ...это извращение и средств, и целей борьбы. Самые верные идеи, защищаемые иезуитскими методами, не могут не превратиться в свою противоположность» [628] .

Конечно, революция может выбирать из очень широкого арсенала средств, выбор которых зависит от конкретной обстановки. В жизни нашей страны и в развитии революции были трудные ситуации, когда приходилось применять очень жесткие средства. Расстрел царской семьи в Екатеринбурге [629] , потопление Черноморского флота, красный террор в 1918 году – таких примеров можно привести много. Но не отказываясь заранее от тех или иных средств борьбы, мы не можем заранее и объявлять их все допустимыми. Революционная партия должна в каждой конкретной ситуации изучать – какие средства при минимуме издержек приведут нас наилучшим (и не обязательно кратчайшим) путем к цели. На основании такого же изучения следует определить – какие средства не могут быть применены в той или иной ситуации и какие из средств не могут применяться ни в какой ситуации. Говоря об идеальных (но, к сожалению, не всегда реальных) соотношениях между целью и средствами в деятельности коммунистов, советский философ М. Г. Макаров писал:

«Сама цель (коммунистов) исключает применение средств, несущих бедствия широким массам людей. Подчинение морали конечной цели борьбы рабочего класса ни в какой мере не означает отрицания марксистской этикой устойчивого характера моральных норм, ограничивающих выбор средств... Действовать соответственно цели, руководствоваться соображениями революционной целесообразности означает в данном случае действовать в соответствии с требованиями моральных норм. Неуклонное же следование требованиям этих норм в огромной степени способствует достижению целей рабочего класса... Марксизм отказывается от средств, применение которых хотя бы и могло дать временный выигрыш, но, однако, нарушило бы нормы коммунистической морали. Строгое соблюдение правовых и моральных требований отвечает в марксизме соображениям высшей целесообразности. Для коммунистов дороже всего завоевание доверия масс, симпатий народов» [630] .

Эти положения справедливы. Революционер, который не стесняется в средствах, может добиться временного или личного успеха, но рано или поздно он потерпит крах как революционный деятель. Недостойные средства отталкивают массы, а это в свою очередь ограничивает использование таких средств, которые предполагают поддержку масс и революционный порыв народа. Такие недостойные средства свидетельствуют о слабости революционной партии. Движение той или иной страны к коммунизму должно воспитывать не циников и садистов, а честных, преданных народу, гуманных и правдивых людей.

Сталин не считался со всеми этими положениями о соотношении цели и средств в революции. Для него и для достижения его личных целей все средства были хороши, в том числе и самые бесчеловечные. В результате делу социализма был нанесен громадный урон.

НЕПОНИМАНИЕ, РАСТЕРЯННОСТЬ И НЕДОСТАТОК СПЛОЧЕННОСТИ

Именно доверие большинства советских людей к Сталину и руководству партии ставило незаконно репрессируемых коммунистов в особенно трудное положение. Они не были повинны в приписываемых им преступлениях, но большинство народа отворачивалось от них, и только немногие из друзей и родных верили в их невиновность. Показателен эпизод, о котором рассказал в феврале 1938 года В. А. Антонов-Овсеенко своим соседям по камере в Бутырской тюрьме. Во время одного из допросов в кабинете следователя не был выключен репродуктор. Следователь, обозленный упорным отказом арестованного подписать фальсифицированные протоколы, назвал Антонова-Овсеенко «врагом народа».

– Ты сам враг народа, ты настоящий фашист, – ответил ему Владимир Александрович.

В этот момент по радио передавали какой-то митинг.

– Слышите, – сказал следователь, – слышите, как нас приветствует народ? Он нам доверяет во всем, а вы будете уничтожены. Я вот за вас орден получил [631] .

Но еще более тяжелым для арестованных было непонимание всего того, что происходит в стране.

Ничего не понимал в происходящих событиях такой, казалось бы, не только умный, но и осведомленный человек, как Михаил Кольцов. «Что происходит, – повторял, бывало, Кольцов, шагая взад и вперед по кабинету. – Каким образом у нас вдруг образовалось столько врагов? Ведь это же люди, которых мы знали годами, с которыми мы жили рядом! Почему-то, едва попав за решетку, они мгновенно признаются в том, что они враги народа, шпионы, агенты иностранных разведок... В чем дело? Я чувствую, что схожу с ума. Ведь я по своему положению – член редколлегии "Правды", известный журналист, депутат – я должен, казалось бы, уметь объяснить другим смысл того, что происходит, причины такого количества разоблачений и арестов. А на самом деле я сам, как последний перепуганный обыватель, ничего не знаю, ничего не понимаю, сбит с толку, брожу впотьмах» [632] .

Многие думали о случайности и ошибке. «Я завтра вернусь домой», – сказал жене армейский комиссар Г. Осепян, когда ночью к нему ворвалась группа сотрудников НКВД. Подобного рода "конституционные иллюзии" были и у бывшего председателя Госплана СССР В. И. Межлаука. Незадолго до расстрела он написал в тюрьме статью «О плановой работе и мерах ее улучшения» [633] .

А. Бубнов, узнавший в течение одного дня об исключении его из членов ЦК и о смещении с поста наркома просвещения, передав дела новому наркому, поехал не домой, а на строительство Государственной публичной библиотеки, за которым он ранее пристально наблюдал [634] . И он был уверен, что допущенная в отношении него ошибка будет исправлена.

Профессиональный партийный работник С. П. Писарев писал в своих воспоминаниях:

«Я попал в тюрьму совсем не испуганным и не возмущенным, а, скорее, удивленным. Уж так ошибиться и арестовать меня, безупречного, тысячекратно проверенного, всегда активного коммуниста, отлично известного всем, начиная от Сталина, Калинина, Поскребышева, Вышинского и Ярославского, почти своего человека в аппарате ЦК партии, – мне казалось грубейшим недосмотром, нелепостью, которая неизбежно будет быстро исправлена. Всех арестованных органами НКВД я считал в то время законспирированными заговорщиками – фашистами... Но причем же тут я! Я – всегда инициативный, общительный член партии, всегда на виду и для ЦК, и для райкома, и для сотен авторитетнейших коммунистов на всех этапах моей работы в рядах партии и в аппарате ее руководящих органов... Нет, я совсем не был испуган: при аресте в конце ночного обыска, в 5 часов утра по обыкновению стал спокойно завтракать, испугав этим обыскивающих. Я был наивен, как ребенок. И после ареста, сидя целую неделю в крохотной одиночке на четвертом этаже Таганской тюрьмы, в которой нас впихнуто было 12 человек только что арестованных и где лечь на полу, вплотную с другими можно было с трудом только половине: спали по очереди, остальные стояли или, сжавшись, сидели на корточках, – я в эти дни всех своих сокамерников считал доподлинными врагами народа и ни с одним за всю неделю не обмолвился ни единым словом. Также вели себя и остальные... Глаза у меня открылись только с переводом на Лубянку – во внутреннюю тюрьму для "активного" следствия» [635] .

К спокойствию и выдержке, а отнюдь не к борьбе против произвола призывал своих друзей и близкий соратник Ленина И. А. Пятницкий. Учлена КПСС С. Петриковского имеется дневниковая запись жены Пятницкого. Из этой записи видно, что еще накануне своего ареста Пятницкий, встретившись со старым большевиком, героем Октября, членом ВЦИКа И. В. Цивцивадзе, неожиданно исключенным из партии и ожидавшим худшего, говорил ему: «Для партии мы все должны перенести, лишь бы она была жива». Через несколько месяцев не только Цивцивадзе, но и Пятницкий были расстреляны.

Даже после пыток и истязаний многие из арестованных продолжали верить в законность, в то, что если не на следствии, то на суде все разъяснится.

И наоборот, когда в одном сибирском городке ночью был «изъят» весь состав горкома партии, то арестованные члены горкома, помещенные в общую камеру городской тюрьмы, решили, что в их области произошел контрреволюционный переворот и в ожидании немедленного расстрела запели «Интернационал».