Наполеон Бонапарт - Альберт Манфред

Но ложные постулаты вели Наполеона к еще большим просчетам, имевшим для него катастрофические последствия.

Оборотной стороной его наивной веры во всемогущество силы штыков было отрицание иных важных факторов в общественной жизни. Национальные чувства, идейные убеждения, революционные стремления, патриотизм — все категории, не поддающиеся пересчету ни в миллионах франков, ни в количестве дивизий, он попросту отрицал, он не придавал им никакого значения, они для него не существовали. В молодости и позже, в первой итальянской кампании, он превосходно понимал значение этих факторов и в значительной мере благодаря им достигал успеха. Подготавливая египетский поход, он надеялся не столько на силу своей армии, сколько на «великую восточную революцию», которая должна была быть его самым важным союзником. Но по мере своего превращения в диктатора, императора, обладавшего неограниченной властью, он отрывался от действительности, он переставал ее ясно видеть и понимать. На глазах его были шоры, ограничивавшие его кругозор. Он жил, ослепленный своим кажущимся могуществом, наивно полагая теперь, что силы штыка достаточно для преодоления всех препятствий.

В Нюрнберге в августе 1806 года по приговору французского военного суда был расстрелян книгопродавец Пальм за распространение запрещенной литературы. Этой жестокой мерой рассчитывали запугать Германию, заставить всех повиноваться. Результат оказался прямо противоположным. Расстрел Пальма вызвал негодование в разных кругах германского общества и усилил антифранцузские настроения в германских государствах. Правда, порой у него наступало прозрение: «На свете есть лишь две могущественные силы: сабля и дух. В конечном счете дух побеждает саблю»[965]. Но он тотчас же забывал об этом и строил все свои расчеты на силе сабли. К тому же дух и силу духа он понимал в годы империи крайне ограниченно: он видел их главным образом в религии, религиозных верованиях. Он столкнулся с религиозным фанатизмом в Италии, затем в Египте, и это запомнилось ему на всю жизнь; он признавал религию силой и потому со времени конкордата старался поставить ее на службу своим интересам. Все остальное в годы империи представлялось ему «выдумкой метафизиков» или идеологов, как он презрительно именовал тех людей, к которым сам некогда принадлежал.

Но вот с некоторых пор в его необъятной империи стали происходить какие-то странные вещи. В Италии, в любимой им Италии, где в 1796 году французов встречали цветами и радостными приветствиями как освободителей, десять лет спустя, в 1806 году, началось вооруженное восстание против оккупантов. Оно не приняло общенационального характера и не имело даже ярко выраженной национальной окраски. Оно ограничивалось преимущественно Калабрией и приняло форму налетов вооруженных групп, возглавляемых прославившимся в ту пору и слывшим неуловимым Фра-Дьяболо. Официальная печать изображала это движение как выступление разбойников. Движение Фра-Дьяболо, по-видимому, представляло что-то среднее между дерзким разбоем на дорогах и партизанской войной. Самым примечательным было то, что местные власти не могли справиться с «разбойниками». Живучесть отрядов Фра-Дьяболо объяснялась тем, что они повсеместно встречали поддержку итальянского населения. И в Северной и в Южной Италии народ, недавно радовавшийся приходу французов, видел в них уже не освободителей, а завоевателей, разоряющих и грабящих страну. Чтобы подавить восстание в Калабрии, туда пришлось направить армию во главе с маршалом Массена.

В Сицилии ни Жозефу Бонапарту, ни его преемнику Мюрату никогда не удавалось полностью стать хозяевами острова. То здесь, то там в разных концах вспыхивали антифранцузские выступления. Этому не придавали значения ни в Неаполе, ни в Париже, это изображали не заслуживающим упоминания. И Наполеон, считавший, что в мире все измеряется числом батальонов или золотом, не обращал внимания на нематериальную силу, которая двигала людьми, поднимала их на борьбу против французов.

В самом деле, что заставляло крестьян выступать против французов, сражаться с завоевателями? Это было нечто не поддающееся измерению ни в цифрах, ни в счете денег, ни в количестве батальонов. То было пробуждающееся национальное чувство. И оно становилось силой, с которой, хотел того Наполеон или нет, нельзя было не считаться.

Что-то совершалось и в оккупированной французами Германии. На первый взгляд все казалось вполне невинным и далеким от злобы дня. В Гейдельберге романтики обратились к далекому прошлому: их интересовали народные сказки, легенды средневековья. Но воспоминания о Ннбелунгах и Миннезингерах заставляли думать не только о древности германской культуры — они будили национальное самосознание. В 1806–1807 годах в Берлинском университете знакомый доселе лишь любителям философии профессор Фихте читал курс лекций, ставший позже известным под названием «Речи к германской нации»[966]. Через некоторое время «Речами» Фнхте зачитывалась вся молодая Германия. Даже в униженной и раздавленной Пруссии, в Кёнигсберге, городе Канта, где ютились королевская чета и правительство, наблюдалось непонятное на первый взгляд оживление. Молодые офицеры, очевидцы или участники катастрофы 1806 года — Шарнгорст, Гнейзенау, Клаузевиц в содружестве со Штейном строили смелые планы реформы и реорганизации армии[967].

Когда Наполеону докладывали о происходящем в Пруссии, в Германии, он презрительно пожимал плечами; в его представлении все решал счет батальонов; для Пруссии этот счет был крайне неблагоприятным. Впрочем, он приказал выгнать Штейна, которого незадолго до этого сам рекомендовал прусскому королю. В остальном совершавшееся в Германии не заслуживало его внимания.

Он так же пренебрежительно отнесся и к тревожным известиям, начавшим поступать из Испании. Партизанские отряды, атаковавшие французские войска, оставались для него «чернью», «скопищем разбойников», «бандами». Он был уверен, что они разбегутся и спрячутся по щелям при первых же залпах французских пушек. Когда на генерала Дюпона была возложена задача ликвидации выступлений «мятежников», Наполеон выражал недовольство, что «у него больше войск, чем это нужно»[968].

Так продолжалось до катастрофы в Байлене.

Наполеона часто называли, да и сейчас называют гениальным человеком. Он был действительно человеком необычайно одаренным. Но если настаивать на слове «гениальный», то, вероятно, правильнее всего было бы сказать, что с определенных пор он стал гениально ограниченным человеком. Кажущаяся парадоксальность этого сочетания слов означает лишь, что император Наполеон (это не относится к Бонапарту) ясно видел окружающее его на близком расстоянии и с изумительной быстротой и точностью реакции находил головокружительные, лишь одному ему свойственные решения сложнейших задач. Лучше, чем кто-либо из его современников, он воплотил в себе все сильные стороны буржуазного мышления, буржуазного духа. Но это же стало и источником его слабости. Превратившись из буржуазного революционера в буржуазного императора, деспота, агрессора, он потерял присущую ему в молодости дальнозоркость. Он перестал понимать то, что выходило за круг корыстных интересов его класса или собственных интересов и честолюбивых своих замыслов. В ослеплении он не видел, что повсеместно в подневольных странах Европы зажигаются огоньки национально-освободительного движения, что растет национальное самосознание угнетенных народов и что оно предвестник надвигающейся бури. Он этого не видел, не постиг. Ограниченность его кругозора помешала ему разглядеть, что избранная им дорога ведет его не к триумфу, как он полагал, а к крушению.