Наполеон Бонапарт - Альберт Манфред

В 1808 году он был на сорок лет моложе; то был успешно дебютировавший дипломат — элегантный, умный, лживый, дамский угодник и вкрадчивый собеседник, еле умевший прятать свои пороки под внешним лоском светского молодого человека, казалось бы думавшего только о том, как рассеять свой сплин. В поисках мнимых развлечений он завел широкие связи в Париже, и в частности подозрительную дружбу с Талейраном и Фуше, которую он делил (как и все остальные связи — келейно) с графом Толстым[982]. В зависимости от обстоятельств он прикидывался то верным рыцарем легитимизма, то человеком передовых идей, чуть ли не поборником «прав нации». При прирожденной склонности и даже таланте к секретным козням, темной и нечистой игре, выдаваемой благодаря несокрушимому апломбу за высокое искусство дипломатии, ему удалось превратить австрийское посольство в Париже в международную штаб-квартиру тайных интриг. Здесь плелась паутинная сеть, протягивавшаяся во все уголки света.

При всем том при несомненной внутренней склонности к предательству и вероломству, делавшей его особенно изобретательным в разного рода обманах, Меттерних как политик, как дипломат допускал поразительные просчеты и ошибки, но у него был счастливый дар замечать и регистрировать только ошибки других; свои собственные он никогда не признавал, и эта непоколебимая убежденность в своей постоянной и, если так можно сказать, универсальной правоте позволила ему удержать почти на полвека репутацию выдающегося государственного деятеля[983].

15 августа на большом дипломатическом приеме Наполеон спросил Меттерниха, против кого Австрия — вооружается. Австрийский посол все отрицал; он стремился убедить императора в глубочайшем миролюбии Габсбургов. Наполеон не стал оспаривать доводы Меттерниха, но беседа с ним укрепила его во мнении, что в Вене готовятся к войне[984].

С июня 1808 года слухи о близкой войне между Австрией и Францией стали распространяться первоначально в узкой дипломатической сфере, а затем и в более широких кругах. Барон Штакельберг, царский посол при берлинском дворе, доносил в Петербург, что во французских войсках, расположенных в Пруссии, с весны стало крепнуть мнение о близости разрыва между державами[985]. Но само появление этих слухов было в сущности их опровержением. Давно уже было установлено — и Жак Годшо недавно справедливо напомнил, что это стало как бы аксиомой, — наполеоновская стратегия основывалась прежде всего на внезапности[986]. Между тем слухи о вероятности войны между Францией и Австрией вновь и вновь возникали. И в июле, и в августе Штакельберг снова сигнализировал в Вену и Париж об усиливающихся разговорах о близости войны[987].

Наполеон в действительности не хотел тогда войны с Австрией. Не потому, что он обещал солдатам, что больше не будет войны; ему не раз случалось нарушать обещания, и это его не смущало. Война эта была не нужна: по Пресбургскому миру он получил от Австрии все, что она могла дать, а свержение династии Габсбургов не входило в его задачи. Он знал, что во Франции не хотят новой войны, и он сам превосходно понимал, что страна нуждается в мире. Главное же, что заставляло его уклоняться от австрийской войны, — незавершенность, чтобы не сказать хуже, начатого им «испанского дела». Ввязываться в войну на востоке до того, как будет достигнута победа на юге, противоречило всему его опыту ведения войны.

Для предотвращения войны с Австрией, как и для решения многих иных задач, у Наполеона в резерве сохранялось мощное средство, приберегаемое им для крайнего случая, — союз с Россией.

Союз этот продолжал занимать во внешнеполитических расчетах Наполеона главное место. Он ценил его чрезвычайно высоко, считал важнейшим своим достижением предыдущих лет и возлагал на него и в будущем большие надежды. В этом легко удостовериться, обратившись к деловой переписке Наполеона 1807–1808 годов, в особенности к его письмам к Савари, Коленкуру, а также к Жозефу и Евгению Богарне[988].

Эрфуртское свидание двух императоров, давно уже предусмотренное, состоялось лишь в сентябре — октябре 1808 года в обстановке, неблагоприятной для Наполеона. Позади были Байлен и Синтра, оставшиеся неотмщенными, впереди — угроза войны со стороны Австрии. Наполеон пытался компенсировать неудовлетворительность своих позиций внешней помпезностью встречи. На свидание двух императоров были приглашены все союзные государи из многочисленных германских государств. «Партер из королей» дополнялся прославленными артистами французской сцены во главе с Тальма. Но за пятнадцать месяцев, прошедших с момента Тильзита, Наполеон лучше узнал Александра; он не представлялся ему больше добрым и доверчивым; он отдавал себе отчет в том, что фразами или театральными эффектами Александра не проведешь; тот и сам был мастер в этом жанре. И верно: «партер из королей» не произвел на Александра никакого впечатления; его черновые записи лишь трезвенно регистрируют многочисленные просьбы, обрушенные на него германскими государями. Почти все они — от герцога Мекленбургского до принца Тур и Таксис — выпрашивали повышения" государственного статуса или территориальных приращений[989].

Но укрепление дружбы с Россией было Наполеону крайне необходимо. Накануне Эрфурта, 8 сентября, Наполеон подписал наконец с прусским королем договор о выводе французских войск из Пруссии[990]. Это было сделано, конечно, не ради прусского короля, а ради Александра.

Эрфуртское свидание или, вернее, эрфуртские торжества, длившиеся две недели, проходили в двух строго разграниченных сферах. Официальная, парадная сторона Эрфурта, обращенная лицом к многолюдному, блестящему эрфуртскому обществу — «партеру королей», титулованной знати, владетельным князьям, дипломатам, маршалам, генералам, министрам, сановникам, знаменитостям искусства, первым красавицам Европы, представляла все совершаемое на сцене главными действующими лицами — а их было всего два — в розовом, почти идиллическом свете. Разыгрывались трогательная неизменность чувств, вечность дружбы двух значительных, каждый по-своему, государей, нерушимость союза двух могущественных империй, полное взаимопонимание, обоюдное глубокое уважение. Глядя на этих улыбающихся, оживленных собеседников, рука об руку прогуливающихся но залитым светом залам эрфуртского дворца или появляющихся верхом на конях в лесу за городом в сопровождении почтительно следующей поодаль блестящей свиты расшитых золотом генеральских мундиров, султанов, плюмажей или вечером — в ложе театра, всегда рядом, вместе, все с той же дружественной улыбкой, — кто мог бы усомниться в прочности союза?[991]