Наполеон Бонапарт - Альберт Манфред

Так оно и было на деле. Байлен доказал, что наполеоновская армия перестала быть непобедимой. Она сдается в плен храбрым. Байлен удесятерил силы испанского национально-освободительного движения. Наполеон утешал Жозефа, в страхе бежавшего из Мадрида и готового навсегда отказаться от этого ужасного испанского престола: «Стотысячная армия, и к осени Испания будет снова завоевана». То была еще одна ошибка. Испанию после Байлена нельзя было ни завоевать, ни победить. Наполеон до сих пор вел войну против армий; в Испании он должен был вести войну против восставшего народа. Победить его он не мог.

Известие о Байлене вдохнуло мужество в португальцев. Через две недели после капитуляции Дюпона вся Португалия была охвачена восстанием. 6 августа в Португалии высадились английские войска под командованием Артура Уэлсли, будущего герцога Веллингтона. Жюно со своей небольшой и полуразложившейся, как и ее шеф, армией был бессилен преодолеть возраставшую с каждым часом опасность. Наполеон еще ранее, до Байлена, резко порицал Жюно: «Я не узнаю человека, прошедшего выучку в моей школе». В критических обстоятельствах Жюно проявил энергию, но уже ничто не могло его спасти. 30 августа он подписал акт о капитуляции в Синтре; он утешал себя тем, что англичане добросовестно вывезли сдавшихся французов на родину, но что это могло изменить? Синтра дополнила Байлен. Две капитуляции императорской армии за два месяца — можно ли было сомневаться в значении этих событий?

Вся Германия пришла в движение. Трех лет французской оккупации в союзных и завоеванных германских государствах было более чем достаточно, чтобы повсеместно пробудить ненависть к иностранным пришельцам. Своеобразный исторический парадокс заключался в том, что за десять минувших лет социальное содержание наполеоновской политики было, если можно так сказать, перевернуто наизнанку. В 1796 году генерал Бонапарт начал войну против европейских монархий при поддержке освобождаемых от феодального и чужеземного гнета народов. Десять — двенадцать лет спустя император Наполеон опирался на поддержку зависимых от него монархов и вел войну с народами, поднимающимися против установленного им чужеземного гнета. Удары, нанесенные на первом этапе феодальному строю в Европе французскими армиями, и проведенные им в ту пору буржуазные преобразования лишь ускорили формирование национального духа. То была живая диалектика исторического развития, но Наполеон уже не мог и не хотел ее постигнуть. Он видел теперь решение всех проблем в силе штыков. Он начинал свой жизненный путь как политический деятель, шедший в ногу с веком и опиравшийся на силы общественного прогресса. Он превратился в деспота, агрессора, завоевателя, пытавшегося в огромной, искусственно созданной им военно-деспотической империи удержать порабощенные народы в повиновении.

Эта задача была неосуществима, она противоречила неодолимым законам общественного развития: не было силы, которая могла бы задержать процесс роста и складывания независимых национальных государств. XIX век начинался как век национально-буржуазных и революционно-демократических движений. До тех пор пока Бонапарт шел в русле этого общественного потока, ветер удачи надувал его паруса. Созданная им колоссальная империя стала плотиной, пытавшейся преградить этот поток. Раньше или позже плотина должна была быть снесена потоком. Всемогущий император Наполеон, рассчитывавший со стотысячной армией в два месяца привести Испанию в повиновение, уподоблялся, не подозревая того, знаменитому герою золотого века испанской литературы — бедному идальго Дон-Кихоту Ламанчскому, правда без присущих странствующему рыцарю возвышенных иллюзий.

Перед решающим столкновением (1808–1811 годы)

Пятнадцатого августа 1808 года Париж утопал в цветах. Вечером город был ярко иллюминирован; на площади перед скоплениями народа взлетали разноцветные огни фейерверка, до поздней ночи играла музыка. Столица праздновала день рождения императора. Было известно, что накануне, 14-го, он прибыл в Сен-Клу. Пятнадцатого, выступая в день своего праздника — праздника империи, Наполеон сказал: «Я чувствую себя счастливым, возвратившись в мой добрый Париж». Он добавил, что проявление радости и преданности народа, которое он встречал на пути, создало у него впечатление, будто он никогда не покидал город.

Граф Толстой, русский посол в Париже, донося о праздновании 15 августа во Франции, выражал сомнение, так ли велика была радость народа[978]. Толстой был противником союза с Францией; все совершавшееся в этой стране он видел в черном свете[979]; поэтому к его суждениям надо относиться критически. И все же в одном вопросе Толстой был, безусловно, прав: у Наполеона в августе 1808 года, несмотря на его внешнюю безмятежность, было действительно много забот.

В письме к Жозефу 16 августа Наполеон писал: «Все происходящее в Испании крайне плачевно. Можно подумать, что армией командуют не генералы, а почтовые чиновники. Как можно было так оставить Испанию, без причины, даже не зная, что делает неприятель!»[980] Это был выговор королю Испании. Но Наполеона тревожило не только положение на Пиренейском полуострове. Трезво оценивая значение Байлена, он с должным основанием полагал, что ближайшим и наиболее вероятным последствием байленской катастрофы будет новая война с Австрией.

Австрийским послом в Париже в ту пору был граф (позже князь) Клемент Меттерних. В январе 1848 года молодой Фридрих Энгельс в статье «Начало конца Австрии» предсказал скорый конец человеку, в течение многих лет управлявшему «скрипучей государственной машиной» Австрии — «трусливому мошеннику и вероломному убийце Меттерниху»[981]. Не часто предсказания сбывались с такой быстротой. Через два месяца, в марте 1848 года, Меттерних, переодевшись в чужую одежду, бежал из Вены в Англию, спасаясь от народного гнева.

В 1808 году он был на сорок лет моложе; то был успешно дебютировавший дипломат — элегантный, умный, лживый, дамский угодник и вкрадчивый собеседник, еле умевший прятать свои пороки под внешним лоском светского молодого человека, казалось бы думавшего только о том, как рассеять свой сплин. В поисках мнимых развлечений он завел широкие связи в Париже, и в частности подозрительную дружбу с Талейраном и Фуше, которую он делил (как и все остальные связи — келейно) с графом Толстым[982]. В зависимости от обстоятельств он прикидывался то верным рыцарем легитимизма, то человеком передовых идей, чуть ли не поборником «прав нации». При прирожденной склонности и даже таланте к секретным козням, темной и нечистой игре, выдаваемой благодаря несокрушимому апломбу за высокое искусство дипломатии, ему удалось превратить австрийское посольство в Париже в международную штаб-квартиру тайных интриг. Здесь плелась паутинная сеть, протягивавшаяся во все уголки света.