Председатели и губернаторы. Взаимосвязь времен, Или Судьбы, жизнь и деятельность председателей Краснодарского крайисполкома, глав администраций (губернаторов) Кубани за 65 лет ­ с 1937 по 2002-й. - Виктор Салошенко

8

К Н. Я. Голубю решил как‑то зайти по совету своего младшего брата известный к тому времени писатель, автор солидных томов добротной прозы Гарий Немченко. Это он с гордостью писал о себе: «Только громко сказать, когда надо: казак я! Кубанец.

Кубанец. Хоперцы мы с третьей линии. И не уронить себя. Как бы ни было тяжело, не дать согнуться плечам. Мы порубежники. И останемся ими всегда и везде». Впрочем, вот как сам писатель объясняет причину своего посещения председателя крайисполкома. История, как говорится, интересная и немного смешная.

«Судьба распорядилась так, — пишет Гарий Немченко,

— что через год мне пришлось перебираться из Краснодара в Москву. Зачем и как — это особый разговор, но в те дни у меня возникла острая, ставшая навязчивой идеей потребность: сказать спасибо матери — Кубани за то, что приняла нас, когда вернулись из Сибири, приютила после побега из Адыгеи и обогрела с тремя нашими детишками очень даже — учитывая четырехкомнатную квартиру на Атарбекова — тепло. Но как это деликатно сделать, к кому, и в самом деле, пойти, чтобы меня по возможности внимательно выслушали и правильно поняли… К кому? И тогда брат посоветовал: «А не пойти ли тебе к Голубю? Знаю его по Кореновке. Увидишь, он — нормальный мужик. Он поймет».

До сих пор частенько задумываюсь: может, причиной тому, что дальше произошло, была, ну не совсем, скажем, привычная для руководителей того ранга, каким тогда являлся Голубь, цель моего визита. Чуть ли не все к большим начальникам приходят чего‑нибудь попросить, а тут является неожиданно чудак, который вдруг говорит: за все благодарю. И — до свидания!

Очень естественно перейдя на ты, Голубь с явным интересом спросил: «Ты еще не бежишь на вокзал? Есть несколько минут? Побудь тогда. Посидим».

Не знаю, попал ли я к нему в ту редкую и благостную минуту, когда у человека душа бывает открыта без опасения, что этой открытостью кто‑то может потом воспользоваться… или потому‑то он так откровенно со мною и говорил, что я был уже отрезанный ломоть, я уезжал, а следовательно, как бы лишался права судить кубанцев и в дальнейшем предъявлять, в том числе и ему, претензии: мол, что ж ты? А говорил — все понимаешь!

А может, он меня наставлял? Тоже — напутствовал. Давал, что называется, ориентир, по которому я потом долго, годы и годы, сверял свой творческий путь, в воображении путешествуя и по счастливым, несмотря ни на что, тропинкам послевоенного детства, и по вольному целику юности, и по тяжкой, словно крестный пугь, вдребезги разбитой, с неожиданными мучительными поворотами дороге зрелого своего возраста…

Часто я об этом думаю, часто: неужели он тогда сознательно поднимал передо мной кубанскую планку, задавал высоту, определял меру сложности.

Вопросов я не задавал — я только, почти ошарашенный, слушал. Его словно прорвало: говорил об отнимающем силы чрезмерном увлечении рисом — в угоду непомерным обязательствам перед Москвой — и малопродуктивное™ животноводства и овцеводства в богатейших предгорных районах, о стремительном истощении почв и участившихся черных бурях, о вреде убивающей вокруг все живое химии, излишние запасы которой местные «мудрецы» хоронят в земле — сами под себя мины закладывают, о подступивших вплотную других печальных вопросах охраны природы и о г орькой судьбе малых рек, об исчезновении богатых когда‑то косяков рыбы и гибели уникальных пород в Азовском море, о проблемах Черного, но главное, пожалуй — о грядущих бедах, связанных с созданием запрещенного когда‑то Сталиным и затопившего теперь адыгейские аулы, и нависшего над краевым центром «рукотворного» Краснодарского…

Говорил он и о «вертикали дураков — ортодоксов сверху донизу», истовое служение которых руководству страны обеспечивает им непотопляемость — вместе с почти пожизненной возможностью беспрепятственно заражать мертвечиною все вокруг, говорил и об умниках, не безвозмездно, само собой, поощряющих грузинских да азербайджанских «цеховиков», о ползучей армянской экспансии и подпольных миллионерах, которые стремятся влиять на власть. Обо всем том, что через два десятка лет выплеснулось‑таки из кавказского котла с помощью все подбавлявших огоньку кашеваров мировой закулисы.

«Какая птица и, сидя у кабинета, усе сверху видить?.. Ну, и правильно: Голубь!»

Это потом уже, постоянно возвращаясь, словно веревочкой привязанный, на Кубань, наслушался я о нем и дружеских подначек, и безобидных шуток, и уважительных рассказов о бесхитростной простоте и доступности.

Как‑то ездил с уже пожилым, неторопливым и добродуш ным водителем по фамилии Рыков. Позволил себе как раз насчет фамилии его пошутить, а он вдруг притих, заулыбался, завздыхал и начал рассказывать: «Шеф у меня был. Второй секретарь крайкома партии. Потом иредкрайисполкома, по тем‑то временам… У — у–у, шишка! А он — ну, не поверите. И тоже вот иногда — насчет фамилии. Были с ним на полях под Новокубанской — вдруг бежит к машине, да так, что Недилько, секретарь‑то райкома, не поспевает за ним. «Федор Иваныч! — еще издали кричит. — Федор Иваныч! Как понимаешь, на партийной трибуне с твоей фамилией делать нечего, но штанам твоим большая честь выпала — выйдут сегодня на трибуну, выйдут… а ну, снимай!» Я ничего не понимаю, за пояс схватился, а тут уже и Недилько: «Руки им поотрывать за такое шитье гнилыми нитками!.. Николай Яковлевич наклонился с земли комок поднять, размять в пальцах, а они разъехались по шву, это ж надо! Снимай, снимай скорей, Федор, на совещание опаздываем: в драных пока побудешь, а Николай Яковлевич в твоих перед активом речь скажет».

…А тогда в неожиданном задушевном разговоре с ним, который длился и длился, благодаря ему, державно и раздольно, словно Кубань в большую воду, у меня возникли эти два друг дружку дополняющих образа: великая моя, богатырская «малая родина» с ее горячей, как соленая кровь, грозной историей да тугим клубком проблем нынешних и все понимающий, бесконечно страдающий от того, что бессилен многое и многое изменить, разумный, рачительный, неравнодушный хозяин.

Недаром же, нет, недаром силком отрывали йотом таких, как он, от родной земли, отправляли, словно в почетную ссылку, на малопонятные должности, чтобы дать потом возможность через обезглавленную Кубань тихой сапой прокрасться на своем комбайне со специальным прицелом под консенсус сдавшему потом на родине все, что можно было сдать и нельзя, велеречивому соседу — Ставрополю.

Не исключено, что сокровенный разговор с Голубем купил меня, что называется, с потрохами, своею простонародно — щедрой концовкой.