Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

Наконец приехал доктор Боткин, выписанный великим князем, и окончательно установил диагноз – корь вне всяких сомнений. Он успокоил всех, сказав, что течение болезни нормальное и можно надеяться на быстрое выздоровление. Тем не менее нельзя было надеяться на переезд в Москву ранее 2-х – 3-х недель, и потому пришлось все приспособить к зиме. Морозы в то время хотя были небольшие, но снег уже выпал, и тепла больше ожидать нельзя было. Из Москвы были спешно перевезены ковры, выписаны керосиновые печи, оконные рамы обтянуты резиной, двери обили войлоком и т. д.

2-го ноября, придя к себе после завтрака, я нашел у себя на столе депешу:

«По воле государыни и просьбе королевы эллинов посылаются [через Афины] нуждающимся фессалийцам, женщинам и детям теплые вещи. Приобретенные вами знания условий останавливают мой выбор на вас для распределения этой помощи. Можете ли принять участие, в утвердительном случае не испросите соизволение великого князя, и немедленно прибудьте в Петербург. Рерберг».

Это была депеша от председателя Главного управления Красного Креста Рерберга, заместившего скончавшегося генерала фон Кауфмана.

Когда я прочел эту депешу, меня охватило смущение, но в то же время возможность опять поехать на живую работу меня обрадовала. Я отправился к великому князю, который категорически сразу отказал, не входя ни в какие рассуждения, и велел мне так и телеграфировать Рербергу. Великий князь даже рассердился, что Рерберг позволил себе так бесцеремонно обратиться ко мне, его покоробило, что его адъютантом распоряжаются. Напиши Рерберг великому князю, спрося его, может быть, он и согласился бы, хотя, я думаю, что и тогда, пожалуй бы, он не согласился. Одно только могло бы иметь успех, если бы Рерберг обратился к императрице и уже императрица обратилась бы к великому князю. Мне было жаль, что так вышло, Степанов и Гадон уверяли меня, что такая командировка могла бы иметь неприятные последствия, что греки могли бы меня принять нехорошо, устраивали бы скандалы, зная, что я был в Турции во время войны, но я этого не думаю. В конце концов я скоро успокоился и подумал, что все, что ни делается, к лучшему.

Жизнь в Ильинском вследствие болезни великой княгини шла тихо, монотонно. Завтракали и обедали мы с великим князем, из посторонних за все время болезни великой княгини никого, кроме докторов, не было, да и из свиты были только Е. А. Шнейдер, которая не отходила от великой княгини, Степанов, Гадон и я.

Каждое утро я купался в Москва-реке, несмотря на протесты всех окружавших. Я чувствовал, что это мне приносит пользу и очень бодрит меня. Как только я приехал в Ильинское с войны в двадцатых числах июня, я начал регулярно купаться, не пропуская ни одного дня и, таким образом, у меня прямо являлось потребностью утром, когда встану, выкупаться. А т. к. и воздух, и вода охлаждались постепенно, то я привыкал и к холодной температуре постепенно, резких скачков, особенно в воде, не было. В конце сентября в воде стало не более 9º, и великий князь, надеясь, что я брошу купанье, если снимут купальню, приказал разобратьее. Я, ничего не говоря, стал тогда купаться в дальней купальне, где стоял на берегу небольшой шатер для раздевания и затем ступеньки для схода в воду, купальни же как таковой, не было. Так продолжалось до двадцатых чисел октября, в воде уже было не более 4–5º, я наслаждался.

Узнав об этом, великий князь назвал меня сумасшедшим и приказал снять шатер, так что остались только ступеньки для схода в воду. Но я себя так великолепно чувствовал, что мне не хотелось бросать купанье. Выпал снег, с 1-го ноября начались морозы, я ежедневно ездил на велосипеде к месту купания, брал с собой ковер, который расстилал на берегу, раздевался, сходил в воду по ступенькам и, окунувшись три раза, выходил из воды. Телу моему было жарко, только концы пальцев на ногах и руках сильно коченели, и голова коченела до боли. Я одевал меховую шапку, вытирался, одевался на воздухе и, сев на велосипед, возвращался домой, пил кофе на балконе, чувствовал себя великолепно. Таким образом, я всех переупрямил – быть может, это было нехорошо, но я совершенно избавился от ревматических болей и всю зиму был здоров и чувствовал себя бодрым как никогда. Последний раз я выкупался 10 ноября, когда Москва-река покрылась уже льдом и его трудно было разламывать. Я смерил температуру, на глубине 1/2 аршина было 1/2º тепла; это был последний день моего купанья.

Здоровье великой княгини тем временем стало быстро поправляться, она встала с постели 9 ноября и перешла в свой кабинет на кушетку, всем было разрешено ее навещать, кроме меня, т. к. у меня у одного не было кори, и великая княгиня боялась меня заразить. Я очень сердился, но так меня не пустили к ней до самого отъезда из Ильинского. Приходилось проводить время одному, я много читал, просиживая часами в библиотеке, и ездил на велосипеде – по проселочным дорогам было трудно из-за снега, но шоссе было довольно хорошо укатано.

19-го ноября здоровье великой княгини настолько поправилось, что можно было перевезти ее в Москву, она выглядела хорошо, немного только похудела и была несколько слаба.

В день переезда великий князь мне сказал, что командирует меня в Смоленск и Вязьму для внезапной поверки порядка прохождения через эти пункты новобранцев, а когда я приехал в Москву, то нашел у себя следующую бумагу от начальника штаба округа генерал-лейтенанта Соболева.

<…>[452]

Командировка эта доставила мне большое удовлетворение, я сильно томился, ничего не делая. Ознакомившись со всеми имевшимися приказами и инструкциями, получив все нужные сведения по части устройства Смоленского, Вяземского продовольственных пунктов, я выехал на это совершенно новое для меня дело 22 ноября.

По возвращении из командировки 25 ноября я составил подробные отчеты, кои и представил великому князю при рапорте. Мне было очень приятно, что все, в общем, было в надлежащем порядке, за исключением этих деталей и упущений.

<…>[453]

К 6-му декабря их высочества отправились в Петербург и взяли меня с собой. Очень был я рад увидать сестру и пожить с ней хоть несколько дней. В двадцатых числах переехали, как обычно, в Нескучное к большему неудовольствию нас, лиц свиты, – очень уж далеко было от центра города. Праздники встречали как всегда, была елка, 25-го утром приехал великий князь Павел Александрович, привез мне вести о моей сестре и посылку. Он успел отбыть елку у себя, рассказывал, в каком восторге были его дети, как все было хорошо устроено трудами моей сестры. Вечером 25-го в Нескучном для него зажгли елки вторично, накануне же мы, как всегда, менялись подарками друг с другом.