Белая роза - Маке Огюст

— Преступлений! — воскликнул молодой человек, ломая руки. — Как я мог совершить преступления? Какие преступления? В чем меня можно обвинить?

— А как же завещание Уорбека, согласно которому он оставил вам все свои богатства?

— А разве я на них претендую? Ведь я уже объявил, что я ему не сын.

— Тогда назовите ваше имя, кто ваши родители, откуда вы родом, поясните ваши отношения с Уорбеком. И имейте в виду, что если вы и дальше будете все замалчивать, то это убедит меня в том, во что я единственная из всех отказываюсь верить, а именно в том, что придуманное вами сумасшествие есть ни что иное, как маска, за которой вы пытаете спрятать свою мутную черную душу.

Перкин, судя по его виду, понял, что проиграл. Он обхватил голову своими тонкими нервными руками. Если бы на месте этой молодой взволнованной девушки оказался более проницательный человек, он бы сразу догадался, что такие благородные руки могут принадлежать только представителю очень знатного рода.

— Никогда, — заговорил наконец Перкин, — никогда еще человеческий голос не давал мне такого ощущения счастья и не вызывал таких страданий. Если я открою вам мое сердце, то умру от боли и стыда, но если буду упорно молчать, то заслужу ваше презрение.

Он поднял свои огромные глаза, горящие мрачным огнем, и с грустью стал глядеть в упор на смутившуюся Кэтрин, которой пришлось опустить глаза, поскольку она была не в силах выдержать его горящий взгляд.

Перкин помолчал и заговорил:

— Не хочу, чтобы вы плохо думали обо мне. Однако мне кажется, что любое произнесенное мною слово убедит вас в том, что я либо сумасшедший, либо лжец.

— Но почему же? Разве трудно говорить так, чтобы вам верили? Кем вы приходитесь Уорбеку? Как вы с ним познакомились?

— Ну, раз вы так хотите, то будь что будет, — сказал Перкин, вновь бросив на Кэтрин свой странный взгляд.

— Тут упоминался Константинополь, — перебила его Кэтрин, которую смутила высказанная с такой страстью готовность к смирению.

— С господином Уорбеком я познакомился вовсе не в Константинополе, — сказал молодой человек. — До того, как мы познакомились, происходило много разных событий, то ли похожих на правду, то ли нет. Когда я говорю, что что-то происходило, вы уж простите меня, госпожа, это значит, что я просто рассказываю об этом, вот и все… Я не утверждаю, что так и было на самом деле. Вы должны понимать, что разговариваете с не вполне здоровым человеком. В моей памяти много белых пятен и лакун. Она похожа на драгоценный сосуд, в котором хранилось едкое вещество, в результате чего внутреннюю эмаль прожгло, и на ней остались несмываемые пятна. Поэтому то, что я рассказываю, может оказаться выдумкой, но я призываю Бога в свидетели и утверждаю, что все сказанное мной мне представляется правдой.

Кэтрин поразила такая несогласованность чувств и мыслей, за которой, как она была уверена, скрывались простодушие и душевная чистота. У нее даже возникло желание уклониться и не выслушивать исповедь молодого человека. Но любопытство и искренний интерес взяли верх. Она села и стала слушать.

Перкин заговорил и поначалу его голос звучал таинственно. Так импровизатор разогревает свое воображение, вслушиваясь в звук собственного голоса.

— Моя первая встреча с господином Уорбеком произошла, когда я находился внутри квадратной башни, построенной из больших черных камней. К тому моменту я прожил в этой башне уже много лет. Из башни можно было увидеть только небо и огромное водное пространство, такое же голубое, как само небо. Слева были видны горы, на которых величественно лежал снег, а справа — поросшие зелеными деревьями холмы и сельская местность, где росло много цветов, и стояли маленькие белые домики. Долгое, долгое время я мог любоваться только этой чудесной картиной.

— Как долго это происходило? — спросила Кэтрин.

— Я не знаю. Ребенок не ведет подсчет прожитых дней, а если и задумает их считать, то сон и скука быстро сотрут из памяти все, что он насчитал.

— Но вы знаете, по крайней мере, название места, в котором вы находились?

— Нет, сударыня, как не знал, так до сих пор и не знаю.

— Но вы там, разумеется, родились.

— Не знаю. Я так не думаю.

Кэтрин непроизвольно показала жестом, что не верит ему.

— Странно, — сказала она, — что вы не знаете, где родились. Верится в это с трудом.

— Простите, что напоминаю вам, сударыня, но я уже говорил, что в моей памяти стерлись многие воспоминания о прошлом. Один из примеров тому — место моего рождения. Когда я пытаюсь вспомнить события, относящиеся к определенным периодам, например, к периоду моего проживания в замке, окруженном водой, все становится до такой степени туманно, что я понапрасну напрягаю память, пытаясь вспомнить хоть какие-то яркие моменты, о которых мог бы сохранить воспоминания. Итак, я повторяю: точкой отсчета в моих воспоминаниях является мое пребывание в помещении из черных камней. Я могу говорить лишь о том, что видел из маленького окна, через которое я имел возможность смотреть на небо, воду, поля и горы, на разные предметы, фигуры людей. Об этом я могу говорить со всей определенностью, не вводя в заблуждение вас, мою слушательницу. Тут я полностью отдаю себе отчет в том, что говорю. Что же касается всего остального, о!.. Все остальное это какой-то пар… пропасти… неясные блуждающие огни. Все остальное, сударыня, это безумие. Когда я думаю об этом, у меня начинает кружиться голова. Для меня мучительно такое воспоминание. Избавьте меня от этой муки!

Кэтрин твердо и уверенно взглянула в лицо несчастного Перкина.

— Тогда ограничимся тем, что вы расскажете о вашей первой встрече с Уорбеком, — сказала она. — Кстати, в этом тщательно охраняемом замке, в этой тюрьме, окруженной водой, в которую, как вы утверждаете, вы не знаете, как попали, вам, надеюсь, встречались живые разумные существа.

— Только одно. Это был какой-то старик. До сих пор я вижу, как наяву, его статную фигуру и пронизывающий взгляд. Это единственное человеческое существо, оставшееся в моей памяти после того, как я очнулся от глубокого сна, о котором я уже вам говорил. Это он заставил меня выучить фламандский язык и говорить на нем вместо… вместо того языка, на котором вы заговорили со мной и который меня заставляли забыть.

А сегодня я затрепетал от радости, когда вновь услышал этот язык.

— Вас заставляли забыть английский язык?

— Вот как, этот язык называется английским? Я этого не знал. Да, сударыня, и заставляли меня его забыть очень простым способом. Высокий старик не понимал его или делал вид, что не понимает, когда я пытался объясниться на этом языке. Сам он говорил только по-фламандски. Поэтому и я был вынужден говорить по-фламандски, как и он, и через какое-то время я забыл английский язык и перешел на фламандский. Я уже думал, что совсем забыл родной язык, а оказывается нет, ведь вас я понял сразу и даже пытаюсь объясняться, хотя, по правде говоря, запинаюсь.

— Произношение у вас безукоризненное, так говорят у нас в стране.

— Вы полагаете, что я англичанин? — воскликнул Перкин с удивлением, граничащим с безумием. — О!.. Это возможно!.. О!.. Как бы я хотел точно это знать!.. Хоть бы кто-нибудь мне в этом помог!.. Если бы я только мог перебросить мост над черной пропастью, отделяющей мою первую жизнь от последующей! Эта пропасть так широка, что я не вижу ничего из того, что осталось по ту сторону. А между тем, вы и представить себе не можете, сударыня, что, как мне кажется, осталось на той стороне пропасти! Это, как сон, как театр теней. Тысячи раз я пытался восстановить это в своей памяти, собирая образы по крохотным кусочкам. Тысячи раз я соединял между собой трепещущие атомы, надеясь, что из облачной зыби мне удастся воссоздать небо прежней жизни. Я сказал небо?.. О!.. следовало сказать рай! И кто я теперь? Я покинутый всеми бедолага, безумец, над которым смеются одни, и до дрожи боятся другие, я отвергнутый всеми безродный чужак, сын без отца, сын без матери, я тот, кого скоро повесят, как собаку, как какого-то еврея… О!.. Но я не еврей!.. Ведь у меня, несчастного, как у всех детей, когда-то была мать, братья, друзья, с которыми я играл. Поэтому я и не узнал госпожу Уорбек. В глубине моей памяти остались другие образы. Моя мать не она, я вижу ее, я могу ее описать, я представляю себе, кто моя мать, сударыня, что бы мне ни говорили. Хоть мне и не позволяют стоять на своем, утверждая, что я сумасшедший, всё же живой образ еще хранится в моем мозгу. Всё, что не будет соответствовать этому образу, я не признаю своей матерью. Но простите, простите меня! Мой разум помутился, а вам недостает милосердия, чтобы вразумить меня. Вы должны предостеречь меня, сударыня, ведь вы кажетесь мне такой доброй. Если я не перестану скользить по этой наклонной плоскости, ведущей в бездну, то у меня опять помутится рассудок.