Диктаторы обмана: новое лицо тирании в XXI веке - Сергей Маратович Гуриев

Конечно, многие невинные жертвы были козлами отпущения. Но и они играли диктатору на руку. Даже неприцельное насилие сдерживает потенциальных противников и принуждает граждан к подчинению. Принципиально продемонстрировать жестокость. Как выразился пакистанский генерал Зия-уль-Хак: «Военное положение держится на страхе»70. «Чего бояться встряски? – спрашивал председатель Мао. – Нужно именно встряхнуть»71. Сталин в 1939-м прямо связал государственное насилие и общественную лояльность: «В 1937 году были приговорены к расстрелу Тухачевский, Якир, Уборевич и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховный Совет СССР.

Выборы дали советской власти 98,6 % всех участников голосования. В начале 1938 года были приговорены к расстрелу Розенгольц, Рыков, Бухарин и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховные Советы союзных республик. Выборы дали советской власти 99,4 % всех участников голосования»72. Разумеется, доверять подсчетам голосов на сталинских выборах нельзя. Но казнь нескольких «извергов», несомненно, напомнила гражданам, как следует голосовать.

Насилие помогало и делу пропаганды. Сталин требовал добиваться от политических преступников – перед их расстрелом – признательных показаний. Его враги должны были сознаться в том, что писатель Артур Кестлер назвал «абсурдной ложью, от которой волосы шевелятся на голове»73. Сталин лично редактировал некоторые протоколы допросов, вставляя или вычеркивая из «признаний» целые фразы74. Побывав на печально знаменитой «Даче пыток» недалеко от Видного к югу от Москвы, великий театральный режиссер Всеволод Мейерхольд признал себя британским и японским шпионом и дал показания против многих ведущих деятелей культуры75. Видный большевик Николай Бухарин признал себя виновным в «организации кулацких восстаний» и «подготовке террористических актов», но отверг обвинения в убийстве руководителя ленинградской парторганизации Сергея Кирова и писателя Максима Горького76.

Зачем с такой одержимостью добиваться этих диких «признательных» показаний, которые, как знали и палач, и жертва, были неправдой? В романе Оруэлла «1984» высокопоставленный член Внутренней партии О’Брайен считает, что принуждение диссидентов к отречению от своих убеждений есть цель сама по себе и один из способов утверждения власти: «Власть состоит в том, чтобы причинять боль и унижать. В том, чтобы разорвать сознание людей на куски и составить снова в таком виде, в каком вам угодно»77. Но современник Оруэлла Кестлер, лично знакомый с некоторыми большевиками, попавшими под сталинские «чистки», воспринимал их как сигнал обществу. В его великом романе «Слепящая тьма» хладнокровный следователь Глеткин говорит арестованному большевику Рубашову: «Вы принесете Партии пользу, если покажете массам – на собственном примере, – в какое преступное болото заводит человека антипартийная деятельность»78. Козлы отпущения помогали убедить граждан в необходимости подчинения, бдительности и непрестанных усилий.

Несмотря на абсурдность «признаний», многие внутри и за пределами Советского Союза им верили. Иногда было невозможно поверить в настоящую правду, она казалась слишком неправдоподобной. После посещения суда над Радеком и другими «заговорщиками» посол США в Москве Джозеф Дэвис отмечал, что любой суд признал бы обвиняемых виновными. Можно было предположить, «что этот процесс был придуман и поставлен как проект драматической политической фантастики, достойный пера Шекспира […]»79. Агенты КГБ составляли секретные донесения о реакции общества. Некоторым рабочим казалось странным, что все сподвижники Ленина были фашистскими шпионами. Другие с ними не соглашались. Многие жалели, что большевистских деятелей мало расстреливают80. Тем, кто не верил в кровавые сталинские спектакли, суды наглядно показывали, как опасно попасть под подозрения. А тем, кто верил, они приоткрывали дверь в дьявольский мир предательства и крови.

При шахе в Иране публичные признания тоже играли большую роль. По радио транслировались «интервью» с представителями левой оппозиции, которые после пребывания в тюрьме Эвин отрекались от своих прежних взглядов и начинали восхвалять режим81. Похожие отречения продолжились и при Хомейни – сам аятолла иногда предварительно просматривал видеозаписи82. Арестованные признавались в измене, шпионаже, подрывной деятельности в пользу иностранных государств, терроризме или религиозных преступлениях, таких как эклектицизм, отклонение от религиозной догмы или идеологическое разложение83. Представляется, что и здесь главной целью была пропаганда. Обывателям «признания» открывали глаза на тайный мир злодеяний и предателей, от которого защитить могла только власть. Оппонентов режима они деморализовывали. Даже тех, кто знал, что публичные покаяния получены силой, зрелище сломленных героев подавляло84.

Сдерживающий эффект репрессий достигается угрозой наказания. Но репрессии работают и на бессознательном уровне. Психологические исследования говорят о том, что люди в состоянии воспринимаемой угрозы (даже если она не имеет отношения к политике) впадают в пессимизм, не идут на риск и сильнее поддерживают авторитарных лидеров и их курс85. В период правления Роберта Мугабе в Зимбабве политолог Лорен Янг выяснила, что если перед началом социологического опроса спровоцировать людей на мысли про змей, колдунов или темноту, то в самом опросе они выражают меньшую готовность посещать оппозиционные митинги или рассказывать анекдоты про президента86.

Наконец, в условиях жестоких репрессий граждане будут закрывать глаза на бесчинства режима, если почувствуют себя его соучастниками. Те, кто причиняют насилие или доносами подталкивают к нему, нуждаются в самооправдании. Самый простой способ избавиться от чувства вины – убедить себя в виновности жертвы. Понимая это, диктаторы вовлекают народ в организованное ими насилие. Сталинская коллективизация подстрекала крестьянскую бедноту на изнасилования, убийства и экспроприацию имущества у их зажиточных соседей. Бухарин был потрясен «глубоким психологическим изменением», произошедшем в коммунистах, принимавших участие в кампании: «Вместо того, чтобы сойти с ума, они приняли террор как нормальный административный метод»87. Культурная революция Мао превратилась в неконтролируемую государством резню. В 1970-х в Аргентине все армейские офицеры должны были отслужить в эскадронах смерти, чтобы незапятнанных не осталось. По словам одного из офицеров, «целью было скомпрометировать всех»88. По тем же соображениям людей заставляли посещать казни. Убийства внушают меньше беспокойства, если убедить себя в их целесообразности.

Почти все эти аргументы означают, что репрессии должны быть открытыми и демонстративными. Чтобы угрозы оказывали сдерживающее воздействие, о них должно быть известно. Чтобы возникло чувство тревоги, опасность должна нависать со всех сторон. Исподтишка вовлекать граждан в террор или гальванизировать бездельников-итальянцев затруднительно. И только пытки, которыми выбиваются признания, не должны оставлять следов: раскаяние тем убедительнее, чем естественнее оно выглядит, поэтому на показательных процессах сталинские тюремщики чаще лишали обвиняемых сна, чем избивали. Может показаться, что подобная практика противоречит принципу публичности насилия. Но после окончания суда приговоры о высшей мере наказания публиковались в газетах на самом видном месте.

То, что репрессии были «публичными», не