Ветер богов - Богдан Сушинский

— Ну почему же… Время от времени…

— Подкрепления тогда подкрепления, когда они прибывают вовремя. Поэтому объясните хотя бы, как мой затянувшийся визит воспринимается фюрером.

— Ну, фельдмаршал, вы требуете от меня невозможного. Историки истолкуют его восприятие как одну из загадок рейха.

— Как одну из нелепиц, позор без всякого приличия.

После этого разговора прошло почти две недели. В положении фон Клюге с тех пор решительно ничего не изменилось. Зато сам фельдмаршал остро ощущал, что атмосфера в «Бергхофе» с каждым днем все больше накаляется. И тому были свои причины. Если на Восточном фронте обстановка более-менее стабилизировалась и на отдельных участках даже наметилось уже привычное «летнее противостояние», то каждое новое сообщение из Франции приводило Кейтеля в замешательство, а Гитлера — в апатическое уныние. Что воспринималось его генеральштеблерами[14] с большей опаской, чем иные вспышки гнева.

— Завтра еще одно совещание у фюрера, — предупредил фон Клюге адъютант Кейтеля, разыскав его в офицерском кафе. — Будут вызваны Рундштедт и Роммель. В связи с этим фюрер ждет вас у себя ровно через час.

— Меня? — с трепетом спросил фельдмаршал, считавший, что о нем уже напрочь забыли. — В связи с вызовом командующего Западным фронтом?

— Мой шеф считает, что да.

— Неужели Западным? — просветлел фон Клюге. После русских фронтов отправка на Западный казалась ему равносильной почетной отставке. Или отпуском, проведенным во Франции. В зависимости от настроения.

Фюрер ждал его не в кабинете, а на небольшой смотровой площадке, на краю которой главнокомандующий сухопутными силами стоял с таким видом, словно там, внизу, у подножия горы, разворачивались для сражения полки его бесстрашных германцев. Даже когда фон Клюге поздоровался с ним и остановился рядом, фюрер еще с минуту пристально всматривался в зеленеющие вершины предгорий с величаво парящим над ними орлом, образ которого, возможно, лег в основу символа орла имперского.

— Ходят слухи, что вы так и не поняли, почему я столько времени держу вас при себе, фон Клюге?

— Хочется верить, что это вызвано тактической необходимостью.

— Скорее — стратегической. Пока вы здесь, у меня теплится надежда, что одним фельдмаршалом-заговорщиком окажется меньше. — Гитлер всегда умел шокировать своей убийственной прямотой, но в этот раз он по-настоящему задел фон Клюге.

— Извините, мой фюрер, я никогда не состоял ни в каком заговоре.

— Вы в этом уверены? Сомнения вас не гложут?

— Существует кто-то, кто предоставил бы факты? — фон Клюге уже понял свою ошибку: ему следовало воспринять слова фюрера как шутку, не обратив на них внимания.

— Будь я менее расположенным к вам, фельдмаршал, я арестовал бы вас еще в штабе группы армий «Центр», ибо еще тогда вы знали о заговоре, и еще тогда путчисты упорно, нагло подступались к вам. Что, собираетесь возразить?

«Неужели он действительно знает о визите ко мне Герделера и моем гонце в штаб Фромма?» — ледяной судорогой свело челюсти фон Клюге. Их всегда сводило так при сильном страхе или ярости — контужная отметина Первой мировой.

— Мой фюрер, я действительно не раз высказывал критические замечания по поводу некоторых ваших военных решений, — проговорил фон Клюге, нервно одергивая поля кителя. — Но мне совершенно непонятно, на каком основании вы причисляете меня…

— Прекратите оправдываться, Клюге, — безнадежно махнул рукой Гитлер. — У меня не осталось ни одного фельдмаршала, на которого я мог бы положиться полностью. Если бы действительно был уверен, что вы присоединились к моим ненавистникам, вы бы беседовали сейчас не со мной, а с гестаповским Мюллером. А пока что… — фюрер резко оглянулся, пройдясь по фон Клюге своим свинцово-ледяным взглядом. — Вы не хуже моего знаете, что происходит в эти дни на Западе.

— Естественно. Каждый день прорабатываю ход сражения на карте.

Гитлер взглянул на фельдмаршала с искренним сожалением, как на идиота.

— И как же вам видится развитие ситуации?

— Неутешительным.

«Вот и вся цена твоей игры в сражения по карте, фельдмаршал! — злорадствовал Гитлер. — На полях Нормандии успех будет таким же».

— Ясно, фельдмаршал, ясно. Какова же, на ваш взгляд, развязка этого нормандского узла?

— Прежде всего следует сменить стиль руководства фронтом. Пораженческие настроения, возобладавшие в штабах с момента начала противником операции, — это нечто неслыханное в нашей армии. Иногда у меня создается впечатление, что оба фельдмаршала, Рундштедт и Роммель, готовы хоть сегодня сдать фронт англичанам, только бы убедить всех нас, что война уже по существу проиграна и завершать ее нужно сегодня же, на любых условиях.

— А ведь кое-кто пытается убедить меня, что у Рундштедта это от слабости нервов, — как бы про себя проговорил Гитлер. — Оказывается, теперь и это — в оправдание. Хорошо, фон Клюге. У нас есть еще ночь. Завтра наши «нормандцы» появятся в ставке и мы посмотрим, с чем они прибыли. И если они не привезли с собой ничего, кроме расшатанных Парижем нервов..! — на грозных нотах завершил он.

Фон Клюге демонстративно пожал увядающими плечами, которые не могли удержать даже строгие формы фельдмаршальского кителя, давая понять, что совершенно отстраняется от каких бы то ни было мер в отношении своих коллег. Он всего лишь высказал свое мнение — и не более того.

— Значит, вы советуете сменить стиль руководства, фельдмаршал?

— Если хотите отстоять все то, что завоевано нами на Западе.

— Но его нельзя сменить, не сменив командующего фронтом.

16

Подполковник Имоти появился именно тогда, когда пришла его пора появиться. «Они вышколены, словно дворовые, и каждую сцену встречи со мной разыгрывают, как в домашнем театре провинциальной учительницы русского языка», — генерал Семенов оттянул вспотевшими пальцами влажный ворот кителя, наблюдая, как рослый, статный, с могучими плечами циркового борца подполковник замер со склоненной головой, ожидая повелительного окрика или жеста.

Этот полурусак-полуяпонец почему-то особенно не нравился командующему. Возможно, потому, что, соединив в себе русскую безалаберность и бесшабашность с азиатской хитростью и японской невозмутимостью, сей мерзавец оставался наиболее сложным для общения и лучше любого другого офицера штаба Кван-тунской армии воспринимал всю тыловую подноготную белого офицерства, одинаково презирающего и великого вождя Сталина со всей его энкавэдистской сворой, и императора Хирохито со всем его придворным самурайским полуидиотизмом.

— Подполковник Имоти занимается женщиной, которая стреляла в вас, генераль, подполковник Имоти… — злорадно улыбнулся Судзуки.

— Весьма тронут. — Атаман понимал, что расстаются они еще меньшими друзьями, чем встретились. Но что поделаешь: японцы сами загоняют его в безысходность.

— Подполковник Имоти знает, что вы хотите видеть эту женщину.

— Не было у меня такого желания, в соболях-алмазах, — отрубил атаман. Однако никакого впечатления на японцев это не произвело.

— Господин Имоти говорит, что вы можете встретиться с ней, генераль, — не кланялся, а раскачивался, словно стебель на ветру, тощий Судзуки. — У подъезда вас ждет машина.

Вежливым жестом дворецкого Имоти указал на дверь.

«Они желают окончательно убедить меня, что убирать атамана Семенова не в их интересах, — понял командующий. — Пока что, до поры до времени — не в их… Но если уж они решили столь демонстративно отмежеваться от покушения, то отказываться от визита к этой даме-террористке нельзя!»

У подъезда их ждал некий драндулет, по очертаниям своим немного напоминавший американский джип, но явно азиатского происхождения. Прежде чем сесть в него, Семенов подозрительно осмотрел машину, словно приценивался, не доверяя посреднику.

— Что-то японцы становятся раздражительными, — сочувственно проворчал подполковник, уступая Семенову место рядом с водителем и с трудом втискивая свое грузное тело на заднее сиденье. — Это от неопределенности.

— Вы себя к японцам больше не причисляете? — удивился командующий, обратив внимание, что машины Фротова у здания нет. Очевидно, Имоти специально убрал ее вместе с водителем и адъютантом, чтобы не путались под ногами.

— Меня постоянно раздирают противоречия, — Семенов не раз ловил себя на мысли, что русский язык Имоти значительно чище его казачье-станичного говора, от которого он так и не избавился, даже дослужившись до генеральских эполет. — Та часть моей души, которая воспринимает меня как японца, начинает с подозрительностью посматривать на ту часть, которая все еще воспринимает меня как русского.

— Русскому, истинному русскому этой вашей заушистой словесности не понять, — улыбнулся Семенов.