Прибой и берега - Эйвинд Юнсон

— Когда недавно я у него была, все шло как всегда, — сказала старуха. — Ему нравится ни от кого не зависеть и возиться у себя в саду и на виноградниках.

— И он по-прежнему не хочет возвратиться к нам?

— До тех пор пока… гм… известные особы наведываются сюда — нет, — кисло ответила старуха.

— Ну так что же тебе еще приснилось?

— Стало быть, как я уже сказала, он был очень болен. Очень. Так что пришлось подумать о погребении и обо всем, что полагается.

— Ох, — вздрогнула Пенелопа. — Надо во что бы то ни стало послать ему гостинцев. И вообще заботиться о нем получше! Ну и что тебе снилось дальше?

— Снилось мне, что невестка должна была выткать ему погребальный покров из тончайшего полотна и что ткать его пришлось долго.

— Удивительный сон, — задумчиво сказала Хозяйка. — Ну а дальше?

— Дальше снилось мне, что… гм… известные особы не могли ей в этом отказать. Просто не посмели отказать. Людей постыдились. Ведь это было бы кощунство, варварство — отказать ей в таком деле.

— Очень странный сон, — сказала Пенелопа.

— Да, мне было очень интересно его смотреть, — сказала старуха, и даже голос ее сделался подслеповатым, как ни удивительно это звучит.

— Пожалуй, надо тебе снова навестить моего свекра, а потом ты приедешь и расскажешь нам, как он плох, как он слаб и немощен, — сказала Хозяйка.

Часом позже, когда с прической было покончено и завтрак съеден, старуха и немой со слезящимися глазами Дакриостакт пустились в путь.

Вернулись они на другой день. Старуха заглянула в ткацкие, испортив там всем настроение, ворчала, придиралась и цеплялась ко всем, так что отбила охоту работать у девушек и даже у женщин постарше, и они стали вздыхать и жаловаться на жизнь: у них, мол, все не как у людей, никогда нет покоя, и прочее и прочее. Словом, старуха всех довела до полного уныния. После этого она обошла усадьбу внутри и снаружи и оказалась вдруг притом необычайно словоохотливой. Она рассказывала всем подряд, как плох бедный старый господин Лаэрт — без сомнения, дни его сочтены. Так жалко старого, заброшенного Горюна, который прежде был их господином. Ведь Госпожа, Супруга, Хозяйка пообещала когда-то выткать ему погребальный покров — а ей не дают ткать! Скоро шерсть на складах иссякнет, и, стало быть, на тканье вот-вот наложат запрет. Ох-хо-хо! Вот ведь злая судьби-нушка! Но старуха не довольствовалась прогулками по усадьбе: она спустилась в город, побывала на Рыночной площади, в гавани, заходила и в дома, навещая знакомых, с которыми не разговаривала годами, и всюду слышались ее ахи и охи. И все соглашались, что очень жаль Лаэрта, который в годы своего могущества был благородным и храбрым мужем. Подумать только, лежит больной, несчастный и не может утешиться мыслью, что к тому дню, когда ему настанет конец, невестка выткет для него красивый саван! До чего же круто иной раз жизнь обходится с людьми — а другие себе жрут, пьют и знай веселятся.

Стоило Эвриклее дать толчок всем этим ахам и охам, и они уже сами собой расползлись по всему городу, а потом и за его стенами, среди свинопасов на юге острова и среди мелких земледельцев, козопасов, овечьих пастухов и мореходов в северной его части, а с мореходами поплыли на кораблях к Большой земле и в открытое море.

Старуха стала источником информации о болезни Лаэрта. При встречах с ней женихи не могли не спросить ее о том, как себя чувствует Достопочтенный старец, а она теперь попадалась всем на каждом шагу. И знала во всех подробностях, как чахнет Достопочтенный старец, — она поддерживала с ним постоянную связь. Можно сказать, что Лаэрт двигался к своему концу с большим шумом.

В нужную минуту в игру вступила Пенелопа.

Среди претендентов, соискателей, полных надежд и расчетов, среди всех тех, кто явился с гористых островов, из лесных краев или из прибрежных поселков Большой земли, тех, кто прибыл с Дулихия, Зама, Закинфа и из других мест, было много простых, неотесанных, бесстыдно корыстных людей, чью единственную слабину в политике составляло суеверие и боязнь привидений. По натуре они в известном смысле были сектанты. Ни Ангиной, ни Эвримах, ни Амфином (сам уроженец Дулихия) вовсе не были суеверны, но в политике своей им приходилось опираться на так называемые народные массы: их надо было приручить, играя на их слабых струнах и извлекая выгоду из их грубости, суеверия и страха перед привидениями. Примитивные личности были тяжелой артиллерией в руках главарей партии, их таранами. Они никогда не блистали во время прений, но зато играли важную роль в качестве хора, партии, большинства. Они боялись Зевса-Громовержца, Метателя молний, но понятия не имели о Зевсе-Благом, Зевсе-Мейлихии.

Однажды после долгой утренней беседы с Эвриклеей Пенелопа спустилась вниз с лестницы, ведущей в Женские покои, и у подножья ее обнаружила обычную депутацию, усиленную Амфиномом. Женихи предчувствовали, что назревают важные события.

— Я не желаю вести с вами частную беседу, господа, — сказала Хозяйка, Повелительница, — я желаю говорить с собранием.

— Но мы постоянный комитет, — заявил Антиной, сверкнув своими жесткими глазами. — Мадам, мы трое — покорные слуги итакийского народа, орудие его воли и единой воли женихов.

— Вздор, — ответила Пенелопа с достоинством, едва ли не с царственным величием. — Я хочу говорить также и с другими. Будьте любезны, проводите меня в зал моего Супруга, в мегарон Долгоотсутствующего, мне надо сказать собранию несколько слов.

Пришлось им уступить. Шумные женихи, сидевшие за столами, которые были расставлены между колоннами вдоль стен, умолкли и позабыли о еде и кубках с вином, видя, как она, с обдуманной неторопливостью, которая очень ее красила, прошла по залу и остановилась у очага, где было место ее Супруга.

— Ее милость желает сделать заявление, — объявил дежурный председатель Антиной формальным, парламентским, хотя и несколько крикливым тоном — чувствовалось, что он нервничает.

Она приступила прямо к делу.

— Господа, — сказала она, — я вовсе не намерена каким бы то ни было образом оскорблять священные законы гостеприимства, вторгаясь в ваши, без сомнения, очень важные переговоры. Всем вам известны мои сокровенные мысли, — (тут она, конечно, прилгнула, уклонилась от истины), — не можете вы также не знать мои взгляды на религию и мораль.

Ей нелегко давалась эта речь — ораторского навыка у нее не было. К тому же иногда при мысли об их молодости, об их искренней или неискренней тяге к ней, об их плотском к ней влечении и о другой страсти, которая сжигала их души, души скотоводов, земледельцев, морских разбойников, жаждавших прибыли и добычи, у нее перехватывало дыхание. Вот и теперь, начиная говорить, она посмотрела на всегда такого добродушного Амфинома, и голос ее упал, задрожал. Но все же она овладела собой настолько, что сумела красиво закончить свою речь.

Вначале она описала свое положение — нам оно уже известно. Она рассказала им то, что они и сами прекрасно знали, а именно что Супруг ее покинул дом, чтобы участвовать в славном военном предприятии, что песни и молва рассказывают о нем как об одном из тех, кто был среди первых, когда надо было обмануть или сокрушить жестокого и злобного врага, что вот уже десять лет, как он пустился в путь на родину, но никто не знает, где он сейчас. Однако, заметила она, сообщений о его смерти не поступило. Но разговор сейчас не об этом, а о другой, быть может, более близкой кончине. Ее любимый свекор, почитаемый всеми Лаэрт, как им, наверно, известно, уже давно болеет. И, судя по всему, может умереть со дня на день. Когда-то она обещала этому замечательному и достопочтенному старцу выткать ему погребальный покров из полотна такого размера, чтобы он был достоин его благородного и почтенного тела, его замечательных, достопочтенных останков. И что же происходит теперь?

Она выдержала рассчитанную паузу. Сидевшие за столами застыли, с торжественной миной глядя перед собой.

А она стала говорить о Смерти, об Аиде, куда всем суждено сойти, о том, что может встретиться на пути усопшего, когда все его земные дела и заботы позади. Можно, к примеру, вообразить себе такую сцену: Лаэрт спускается в царство мертвых и встречает там много старых знакомцев — ну хотя бы кое-кого из отцов здесь присутствующих, старых друзей покойного с утесистого Зама, с поросшего лесами Закинфа или со сказочно богатого Дулихия, таких же необыкновенных героев, как он сам. И кто-нибудь из них скажет: «Я не узнаю тебя, старый оборванец». И тогда Лаэрту придется ответить так: «Наверно, это потому, что я не получил достойного одеяния, когда пустился в путь сюда, простившись с земной жизнью. Моя невестка обещала мне когда-то выткать погребальный покров, но, увы, не сдержала обещания». И тогда другие умершие герои решат, что у него скверная, лживая невестка. Но господин Лаэрт, быть может, возьмет ее под защиту и скажет: «Нет, тут не только ее вина. Она хотела ткать, но ваши сыновья, господа, ваши внуки и братья помешали ей, они наложили запрет на ткачество».