Сорочья усадьба - Рейчел Кинг

Рейчел Кинг

Сорочья усадьба

Питеру посвящается

Раз — печальный,

Две — смешной,

Три — девчачий,

Четыре — мой.

Пять — сребряный,

Шесть — из злата,

Семь — в земле глубоко спрятан.

Розмари

Жизнь моего прапрадедушки, Генри Саммерса, была окружена двумя легендами: согласно первой, у него был шкаф, полный всяких диковинок, которые в конце концов и свели его с ума; вторая гласит, что он убил свою первую жену. Не знаю, правда ли это, зато мне известно, что сразу после его смерти шкаф тот куда-то пропал, а тело бедной женщины так и не было найдено.

После Кентерберийского землетрясения 1888 года он приобрел на Южном острове[2] небольшое имение с полуразрушенным домом. Отремонтированный и перестроенный, дом получился грандиозным, даже слишком: большие стрельчатые окна с витражами, множество башенок и одна большая башня. Короче говоря, миниатюрный готический замок, будто чудом перенесенный из Европы в пейзажи Новой Зеландии. Генри назвал свое имение Сорочьей усадьбой из-за того, что в округе обитало множество сорок; они постоянно сидели на трубах дома, словно специально нанялись нести там караульную службу. После того как жена Генри, Дора, как все полагали, утонула в реке, он снова женился, а ее исчезновение так и осталось лежать на истории семейства темным пятном, с годами постепенно бледнеющим.

Это все, что мне было известно про Генри и Дору, пока я не повзрослела. Воссоздать историю их жизни мне помогли некоторые обнаруженные в доме предметы, кое-какие смутные воспоминания, а также письмо от дедушки, которое он оставил мне незадолго до своей смерти.

В средневековых готических романах всегда присутствует какая-нибудь величественная усадьба, где живет юная, простодушная девушка, нередко сирота, которую буквально или в переносном смысле преследует призрак некогда жившей здесь прежде женщины. Немаловажную роль также играют письма, библиотека, разумеется, заброшенный чердак, ну и какое-нибудь потаенное место, где томится узник. И, конечно, некая тайна, которую должны разгадать двое будущих влюбленных: красавица, наделенная умом и сердцем, и молодой человек, как правило, весьма трезвого ума, с тяжкой думой на челе и ранами на теле. Исцелить их способна только женщина, впрочем, далеко не всякая, а именно такая, которая требуется. Иногда приплетается пожар, что-нибудь типа свирепой и очищающей геенны огненной, из которой герой с героиней выходят очищенные душой и телом, страшное прошлое остается позади, а впереди их ждет счастливое будущее.

Я знаю, о чем говорю: викторианскими романами я увлекаюсь давно, а сейчас пишу по этой теме диссертацию. Явившись в Сорочью усадьбу, чтобы предъявить права на свое наследство, я надеялась найти вдохновение, но, увы, вместо этого мне пришлось иметь дело с запутанной историей, в которой участвовали наши семейные призраки, да еще отягченной моими собственными ошибками и неудачами, от которых мне так хотелось сбежать подальше.

В своем изрядно потрепанном автомобильчике марки «Субару» два часа под дождем я мчалась по прямым, как нитка, дорогам равнинной местности в глубь острова, пока впереди не показались холмы вперемешку с известняковыми скалами. В багажнике машины тряслись коробки с чахлыми листами моей диссертации (множество страниц бессвязных заметок, никуда не годных предисловий и путаных рассуждений), стопки романов и научных трудов, а также видавшие виды ноутбук с принтером. Затрудняюсь сказать, в какой момент любовь к викторианским романам стала для меня тяжким бременем.

Дотащить до машины весь этот груз мне помогал Хью, мой научный руководитель; он был против моего отъезда, но мне срочно нужен был свежий воздух, иначе я бы здесь задохнулась. В университете проходило сокращение штатов, и длинные коридоры кафедры английского языка опустели. Сидя на стуле в своем тесном кабинетике, я слышала, как хлопнула дверь и раздались негромкие шаги, но, высунув голову за дверь, никого не увидела. Сокращения нервировали персонал, все попрятались в своих кабинетах. Иногда за желтой стенкой слышалось негромкое бормотание, кто-то разговаривал, а однажды до меня даже донеслись чьи-то рыдания, но, чтобы отгородиться от звуков чьих-то рассыпающихся карьер, высокие, от пола и до потолка, полки я заставила книгами. Неудивительно, что в такой обстановке каждому хочется найти утешение друг в друге.

Хью был везунчик, до сих пор его все это не коснулось. Когда я сообщила, что уезжаю, он попытался обнять меня, и я позволила, хотя и жестко уперлась в его жирную и мягкую грудь.

— Боже мой, — захныкал он, — а как же я? Господи, как от тебя пахнет, с ума сойти.

Он с шумом втянул в себя воздух, уткнувшись носом в мою прическу.

— Да и сама ты сводишь меня с ума, — продолжал он, прилипнув ко мне, как крыса, спасающаяся от наводнения.

— Не пропадешь, — ответила я, оторвала его от себя и по-матерински похлопала по руке, гордясь своей непреклонностью. — С тобой останется Глория.

На этом мое терпение иссякло.

— Считай, что тебе повезло. По крайней мере, у тебя есть работа.

Он горько, если не сказать злобно, засмеялся.

— Ну, да, преподавать сопливым недоноскам, которым диплом нужен только для карьеры. Повезло, нечего сказать.

Ему этого мало. Всегда ему чего-то не хватало. Мало жены, женщины намного моложе его, преданной ему и душой, и телом, родившей ему двоих детей; мало приличной и надежной работы. Ему подавай еще и меня. И не взамен семьи, хотя в самом начале он намекал на что-то в этом роде, но как довесок к ней. Однажды он даже заговорил о том, что возьмет меня с собой в Уэльс и мы целый год вдвоем будем жить среди холмов в каком-то коттедже. Там мы завершили бы работу: я — диссертацию, а он — большую книгу, с которой возится уже десять лет и все боится закончить, потому что тогда она выйдет в свет и ее станут читать и критиковать. А Хью терпеть не может критики, он только сам обожает критиковать других.

А я-то, дура, ему поверила.

В постели с ним я старалась не думать о его жене; обычно мы занимались этим у меня в квартире, расположенной прямо над салоном татуировок, я снимала ее пополам с одной эстрадной танцовщицей. Пару раз было и у него в кабинете, прямо на полу. Жену его я видела однажды, когда она зашла к нему с младшим сынишкой, одетым в шерстяной коричневый костюмчик. Он уже умел ходить, неуверенно переставляя ножки. Мальчик вдруг оступился и чуть не упал на пол; улыбнувшись мне, она подхватила его за руку, и в душе у меня сразу что-то оборвалось. Казалось, она чем-то встревожена, щеки ее покраснели, из прически в виде конского хвоста выбились несколько прядей, но ей все же хватило сил улыбнуться незнакомой женщине в коридоре, которая разглядывала ее, разинув рот.

После этого случая я бросила Хью в первый раз, но он немедленно явился ко мне под дверь с бутылкой пива и с букетиком скорбно поникших головками тюльпанов, умоляя вернуться. Обещал бросить ее, как только подрастут дети. С ней все будет нормально, говорил он, она полностью обеспечена, и он оставит ей дом. Этот дом все равно ему никогда не нравился. А мы с ним уедем, правда, не сразу, а потом.

Вот тогда я и возненавидела себя. Это было как раз незадолго до смерти дедушки, ведь я не допускала мысли о том, что этот Хью просто мерзавец.

Смерть близкого человека способна подтолкнуть на решительный шаг — и вот я уезжаю. Уезжаю от Хью, от душных коридоров английской кафедры со всеми ее интригами. Нагруженные книгами и бумагами, мы шли с ним по вестибюлю первого этажа, и под ногами у нас летали и кружились красные и желтые листья, принесенные с улицы потоком спешащих на занятия студентов.

Я дождалась, когда Хью закончит укладывать коробки в багажник, села за руль и, ни слова не говоря, тронулась с места. В зеркальце видно было, как он поднял руку, словно ждал, что я помашу ему в ответ. Так и стоял с поднятой рукой, пока я не завернула за угол.

Окна в ожидании надвигающейся зимы были закрыты ставнями, и на крыльце меня встречал призрак дедушки, при моем появлении быстро смешавшийся с окружающими дом тенями. Дождь остался где-то позади, и лучи неяркого осеннего солнца пробивались сквозь облака и скользили по земле, отражаясь от скал и изумляя причудливой игрой света и тени. Было так тихо, что мне даже стало немного страшно. Всю жизнь я приезжала сюда в гости, и мое прибытие всегда сопровождалось шумной суетой: на крыльце стоял дедушка и махал мне рукой, подбегала собака, отчаянно виляя хвостом, обнюхивая и приветствуя меня радостным лаем, в земле ковырялись куры, а рядом, подбоченясь, гордо ходил петух, то и дело срываясь с места или голося свое «кукареку». Этот переполох забавлял меня, отвлекая от чувств, которые я испытывала сейчас, — смутной тревоги, пугающего сознания, что на этой ферме есть места, которых в течение двадцати лет мне удавалось избегать, но всегда оставалось ощущение, что кто-то смотрит мне в спину, словно хочет, чтобы я повернулась.