Чертово болото - Жорж Санд

— Это только доказывает, что она девушка добрая и честная. Но такими словами ей не вылечить тебя, Жермен, она же, надо думать, говорит, что любит тебя и что выйдет за тебя замуж, коли мы с отцом не будем противиться?

— То-то что нет: говорит, что сердце у нее ко мне не лежит.

— Коли она говорит не то, что думает, только чтобы тебе легче было себя отвадить от нее, то эта девочка стоит того, чтобы мы ее полюбили, и не беда, что лет ей мало, коли умница она такая.

— Правда! — вскричал Жермен, пораженный блеснувшей вдруг надеждой, которую он еще не мог как следует осмыслить. — И впрямь, это было бы с ее стороны и очень умно, и очень честно! Но раз она так благоразумна, то все же, вероятно, потому, что я ей не нравлюсь.

— Жермен, — сказала бабка Морис, — ты должен мне обещать быть всю эту неделю спокойным, не терзаться, есть, спать и быть веселым, как раньше. А я поговорю с моим стариком, и, коли он согласится, ты узнаешь, любит тебя твоя ненаглядная или нет.

Жермен обещал, и за всю неделю тесть его не сказал ему ни слова и как будто даже вообще ничего не подозревал. Как Жермен ни старался быть спокойным, он становился все бледнее и тревожился все больше.

XVII

Маленькая Мари

Наконец в воскресенье, когда они выходили из церкви, теща спросила его, добился ли он какого-нибудь ответа от любимой девушки после их разговора в саду.

— Ничего не добился, — ответил он, — я с ней и не говорил.

— Как же так, хочешь ее уговорить, а сам молчишь?

— Говорил я с ней всего только раз, — ответил Жермен. — Это было тогда, когда мы вместе ехали в Фурш. С тех пор я с ней и словом не обмолвился. Я так мучился, когда она мне отказала, что лучше уж что угодно, только бы не услыхать от нее еще раз, что она меня не любит.

— Вот что, сынок, теперь тебе самое время с ней еще поговорить, тесть твой дает свое согласие. Решайся! Говорю тебе это и, мало того, хочу этого; нельзя же тебе так и оставаться в сомнении.

Жермен послушался. Он явился в дом к тетке Гильете понурив голову и с удрученным видом. Маленькая Мари была одна: она сидела у огня, глубоко о чем-то задумавшись, и даже не услышала, как вошел Жермен. Увидав его перед собой, она вскочила и густо покраснела.

— Маленькая Мари, — сказал он, садясь возле нее, — я пришел надоедать тебе и тебя огорчить, я это знаю, только наши (он, по обыкновению, называл так главу семьи и его жену) хотят, чтобы я поговорил с тобой и предложил тебе выйти за меня замуж. Знаю, что ты не захочешь, и к этому готов.

— Жермен, — сказала маленькая Мари, — а вы в самом деле меня любите?

— Знаю, что ты сердишься, но, право же, я не виноват; если бы ты изменила свое решение, это была бы такая для меня радость… Только не заслужил я такого. Ну посмотри же на меня, Мари, я очень страшный?

— Нет, Жермен, — сказала она и улыбнулась, — вы красивее меня.

— Не смейся надо мной, будь ко мне снисходительна; все волосы и все зубы у меня целы. По глазам моим ты увидишь, что я люблю тебя. Посмотри же мне прямо в глаза, в них все написано, и нет такой девушки, чтобы не могла понять их язык.

Мари взглянула Жермену в глаза и весело и простодушно, но потом вдруг отвернулась и вся задрожала.

— О господи, я тебя напугал! — воскликнул Жермен. — Ты глядишь на меня так, будто перед тобой фермер из Ормо. Не бойся, прошу тебя, мне это очень горько. Я не скажу тебе никакого худого слова, я даже не поцелую тебя без твоего согласия, а захочешь, чтобы я ушел, так покажи мне только на дверь. Так что же, мне уйти сейчас, чтобы ты перестала дрожать?

Мари протянула ему руку, но даже не повернула головы и ничего не сказала.

— Понимаю, — продолжал Жермен, — ты меня жалеешь, ты ведь добрая; ты огорчена тем, что из-за тебя я несчастен; но ты же не можешь меня любить?

— Зачем вы мне все это говорите, Жермен? — ответила наконец маленькая Мари. — Вам хочется, чтобы я плакала?

— Бедная девочка, сердце у тебя доброе, я это знаю; только ты меня не любишь, и ты прячешь от меня лицо — боишься, как бы я не увидел на нем неудовольствие и отвращение. А я! Я не смею даже пожать тебе руку! В лесу, когда сын мой спал и ты тоже спала, я едва удержался, чтобы тихонько тебя не поцеловать. Но я бы скорее умер со стыда, чем стал бы просить тебя об этом, и в ту ночь я мучился так, будто меня на медленном огне жгли. С тех пор я все ночи напролет о тебе мечтаю. Ах, как я целовал тебя, Мари! А ты в это время спала и не видела снов. А знаешь, о чем я думаю сейчас? Если бы ты обернулась и посмотрела на меня такими глазами, какими я смотрю на тебя, и если бы лицо твое потянулось ко мне, я бы, верно, умер от счастья. А ты? Ты, поди, думаешь, что приключись такое с тобой, ты умерла бы от гнева и от стыда!

Жермен говорил как во сне, не слыша звука своего голоса. Маленькая Мари все еще дрожала, но, так как сам он дрожал еще сильнее, он уже ничего не замечал. Вдруг она обернулась; лицо ее было в слезах, и она смотрела на него с упреком. Наш бедный Жермен подумал, что это последний удар; он встал и собрался было уже уйти, но тут девушка вдруг обняла его и уткнулась головой ему в грудь.

— Ах, Жермен, — прошептала она, рыдая, — вы, значит, не догадались, что я вас люблю?

Жермен, наверно, сошел бы с ума, если бы мальчуган, искавший его по всей деревне, не влетел теперь в лачугу Гильеты верхом на палке, вместе с сестренкой, сидевшей сзади и погонявшей свою воображаемую лошадку ивовым прутом. Это неожиданное вторжение заставило его очнуться. Он взял малыша на руки, поднял его и протянул своей невесте.

— Погляди, — сказал он, — своей любовью ты приносишь счастье не только мне одному!

XVIII

Деревенская свадьба

На этом кончается история сватовства Жермена, которую наш искусный пахарь рассказал мне сам. Прости меня, читатель, за то, что я не сумел ее лучше перевести, ибо поистине приходится переводить со старинного и простодушного языка, употребляемого крестьянами тех мест, которые я пою (как любили говорить в старину). Люди эти говорят для нас уже слишком по-французски; со времен Рабле и Монтеня развитие нашего языка привело к тому, что мы потеряли много его былых богатств. Таковы последствия всякого прогресса, и с этим приходится мириться. Но как приятно бывает слышать все эти живописные обороты, которые еще в ходу на издревле обжитых землях центральной Франции; тем более что забавная витиеватость речи хорошо передает спокойный и слегка насмешливый характер наших крестьян. Правда, кое-какие драгоценные остатки этих патриархальных выражений сохранились еще в Турени. Но Турень очень цивилизовалась в эпоху Возрождения и в последующие столетия. Там выросли замки, пролегли дороги, край заполнился приезжими, и все пришло в движение. Берри остался таким, каким был, и мне думается, что после Бретани и некоторых провинций на крайнем юге Франции это область, лучше всего сохранившая свою старину. Некоторые из беррийских обычаев настолько удивительны и любопытны, что я надеюсь еще немного поразвлечь тебя, дорогой читатель, если ты позволишь мне описать во всех подробностях деревенскую свадьбу — свадьбу Жермена, на которой я имел удовольствие присутствовать несколько лет назад.

Ибо, к сожалению, все на свете проходит. Только на моей памяти в образе мыслей и в обычаях моей деревни произошло больше перемен, чем за целые столетия, предшествовавшие революции. Исчезла уже добрая половина тех кельтских, языческих или средневековых обычаев, которые были еще в полной силе в пору моего детства. Пройдут еще, может быть, год или два, и железные дороги протянутся по нашим глубоким долинам, с быстротою молнии унося наши старинные традиции и чудесные легенды.

Это было зимою, приближалась масленица — время, которое в наших краях считается самым подходящим и удобным для того, чтобы справлять свадьбу. Летом людям некогда, работа на ферме такова, что ее нельзя прерывать даже на три дня, не говоря уже о нескольких днях, потребных на то, чтобы прийти в себя после хмеля, от которого мутится в голове и наливаются тяжестью ноги.

Я сидел под большим колпаком старинного кухонного очага, когда выстрелы из пистолета, лай собак и пронзительные звуки волынки известили меня о приближении жениха и невесты. Вскоре дед и бабка Морисы, Жермен и маленькая Мари в сопровождении Жака и его жены, самых близких родных и крестных отцов и матерей жениха и невесты торжественно вошли во двор.

Маленькая Мари, не успевшая еще получить свадебных подарков, была в лучшем из своих скромных нарядов: в темном платье грубого сукна, в белом платке с большими яркими разводами, в передничке из инкарната — красного ситца, очень принятого в те времена, но который в наши дни никто не станет носить, в повязке из белоснежной кисеи той особой, по счастью сохранившейся, формы, которая напоминает уборы Анны Болейн и Агнессы Сорель. На лице ее были написаны молодость и счастье, и к этому не примешивалось ни малейшей гордости, хоть ей, разумеется, и было чем гордиться. Жермен был с ней почтителен и нежен, как юный Иаков, повстречавший Рахиль у колодезя Лавана. Любая другая девушка на ее месте заважничала бы и смотрела бы на всех с торжествующим видом, ибо во всех слоях общества кое-что да значит, когда на тебе женятся ради одних только прекрасных глаз. Но глаза молодой девушки, влажные от слез, светились любовью; видно было, что чувство захватывало ее целиком и что ей некогда обращать внимание на то, что будут говорить о ней люди. Ее прелестная решимость не покинула ее и на этот раз, но вместе с тем она была само простосердечие, сама доброта. Она была далека от того, чтобы кичиться своим успехом, к ощущению собственной силы не примешивалось и тени себялюбия.