Черный нал - Леонид Могилев

Главная газета города: «Виктор был простым журналистом, который не грешил острыми материалами. Да и материалов такого рода, о недвижимости, в нашей прессе в последнее время не появлялось. Предмет этот очень специфический. Покупка и продажа квартир, строительство домов, спекуляции земельными участками — это лишь вершина того айсберга, до основания которого добраться нынешним рядовым и младшим командирам пишущего о недвижимости корпуса не просто затруднительно, а невозможно. Тем более не хочется добираться, так как в последнем случае пишущий может уподобиться некоторому животному под кроной развесистого дерева».

Специальная газета: «Вот мы и понесли потери. Мы знали Виктора как честного, талантливого человека, хорошо знавшего свое дело…»

— Дай-ка мне, товарищ, джина.

— Товарищи за Нарвой. Вам с тоником или чистого?

— Чистого. Вот тот фужер, до половины.

— Вы пьете действительно не как господин.

— Дайте мне еще бутылку с собой. Буду пить в общественном транспорте. Как он называется? «Гордон»?

В этот полдень я не пошел на прием к служащим «Юрвитана». Я долго странствовал по достославному городу, где уже был убран снег с улиц, а апрельское солнце даровало покой и надежду многим полноценным и не совсем полноценным гражданам, предавшимся, как и я, праздношатанию. Пропади пропадом список этот дурацкий и поиски не понять чего. Останусь здесь, куплю себе документы, устроюсь на работу, заживу с Катей спокойно и рачительно, а там пусть они все перебесятся, перебьют друг друга, перестреляют. Только вот уже никто не впустит в мой опустевший дом кота Байконура. Сейчас он где-то на чердаке, а может быть, в подвале, грязный и неопрятный, приходит по вечерам к запертой двери, скребется и воет, аки зверь. А дверь наверняка опечатана преемником Струева. Надеюсь, Птица глубоко и надежно укрылся от карающей руки тех, кто бережет… Что они там берегут? Нужно отозвать Катю из Либавы и выйти из этого дела.

Я позвонил в Либаву из ближайшего таксофона. Никто не брал трубку.

Комната у нее опрятная, вот и салфетки с вышивкою, и накидка на диван, и платья в шкафу. Она уже сложила зимнюю одежду и вывесила платья. Вот это я хорошо помню. Синее в талию, ниже колена. Пятнадцать лет прошло, а все как новое. Как чудно мы теперь заживем вдалеке от шумных столиц.

Я позвонил в Либаву еще раз ближе к полуночи.

— Привет. Над всей Латвией безоблачное небо. Пляж так же бел. И снега почти нет. Привезу тебе самый большой кусок янтаря.

— И побыстрее. Если утренние поезда не отменили, возвращайся немедленно.

— Что случилось?

— Все становится слишком опасным. Дома расскажу. Ты еще не задавала никому никаких вопросов?

— Почему же. Я добросовестный агент. Была у Ипполиты.

— И что?

— Конечно, она ничего не помнит. Только то, что он был приписан к флоту. А у нас в запасе был по обычной категории. Вот и все.

— Все. Я понимаю: ностальгические воспоминания и желание погулять по родному городу, но возвращайся. Ближайшим автобусом до Риги, а там поезд в два часа.

— С тобой что-то происходит?

— Возможно.

— Никакого поезда в два часа больше нет. Есть только ночной. Если хочешь, я посижу у подруги. До завтрашнего вечера. Даже не пойду никуда.

— Я тебе позвоню в полдень.

— Не переживай. Наше дело правое. Победа будет однозначно. — И она повесила трубку.

Я испугался за нее безумно. Чтобы уснуть, мне пришлось подтвердить предположение бармена с вокзала. Очнулся я в десять утра и тут же побежал к таксофону. Телефон не отвечал.

— Как обычно? Может быть, в граненом стакане?

— Мне кофе, товарищ. Много работы сегодня.

— Работа в офисе? Или на свежем воздухе?

— Вот прочту в газете прогноз погоды, тогда и решу. «Видимо, это простое ограбление редакции, где, по мнению преступников, могли храниться большие суммы рекламных денег. Интересно, что и у убитого Виктора были украдены все личные вещи, часы, бумажник, документы. В интересах следствия — пока не называть возможные причины, но всего вероятней речь идет о криминальной разборке. Сейчас проводится оперативная работа по определению круга знакомств убитого журналиста».

И тогда я решил еще раз посетить «Юрвитан». Сейчас по всем подразделениям фирмы должна пройти легкая нервозность. Ведь ждет же меня еще господин Силаев?

И вновь объяли мя воды до глубины души. Потащило под лед, лизнуло лицо холодным языком нежити, положило на плечи мягкие, только в миг смешного прощания становящиеся стальными, состоящими из глумливых хрящей, лапы. По перрону таллинского вокзала, по первому пути, покинув второй вагон, шел Рома. А кабы я знал, так убил бы его вовсе. Приложил бы фомкой наверняка.

Он сонным был еще, едва покинувшим чрево вагона и, как видно, вчера уснувшим за полночь, и я проскользнул мимо и сбоку, не узнанный, но отпечатавшийся где-то там в подкорке, боковым зрением введенный в компьютер под кепочкой. Я остановился возле третьего вагона, за группой из проводников и компашки с сумками, кои они вытаскивали из тамбура и громоздили на асфальт. И тогда я увидел Катю, и воды отпустили меня, и разжались когти, и шевельнулись сочленения лап. Я шагнул ей навстречу, и обнял, и поднял, и отпустил. И тогда перрон стал ступенькой в серебряную галиматью звездных миров. Мы шли с тобой по Млечному Пути, по щиколотку в звездах утопая, а на одеждах пыль была какая…

Я вышел из реальности в иные миры, и совершенно напрасно. Из последнего вагона поезда спустился по ступенькам на суверенную эстонскую землю, скрытую еще не износившимся советским асфальтом, Вальтер. Вереница бывших пассажиров с сумками и без оных покинула перрон, и лишь последние укладывали на тележки носильщиков ковры, потому любитель сосисок и пива в чужой квартире узнал меня, приостановился, достал пачку сигарет и прикурил, а потом взял мотор и установил место моего пребывания.

— Ну, я не стерпела. Решила на него посмотреть.

— Зачем? Ну зачем?!

— Ну, может быть, еще бы что-нибудь узнала. Нужно же оправдывать командировочные расходы.

— Так. Он вышел в халате и в тапках.

— Ох… он не вышел. И я даже не позвонила в квартиру. Там был такой шум. Полиция, понятые…

— Труп…

— Да.

— Как?

— Ну, соседи кругом, люди разные. Говорят, ножом сзади. А перед этим баллончиком пыхнули. Какой-то сильный баллончик.

— Когда это произошло?

— Примерно тогда, когда мы с тобой поговорили. Где-то через час. А я растерялась и не успела к телефону в полдень.

— А потом?

— А потом сидела на берегу. Солнце такое весеннее, жаркое. Так и захотелось искупаться. Правда, лед кое-где. Вот твой янтарь…

Она дает мне камень-окатыш, сантиметров трех в диаметре, внутри жилки и точки.

— Что еще сказала Ипполита? Ему лет-то сколько вообще, Ежову?

— Лет ему так за пятьдесят. Ближе к шестидесяти.

— И что? Он на военном учете был?

— Да… Был, когда военкомат эвакуировался…

— Да он же не должен там быть. Он же старенький. А звание какое?

— Маленькое какое-то, лейтенантское.

— Собирайся, Катя. Кажется, я разрушил и этот дом. Придется нам перейти на нелегальное положение.

— Опять через озеро?

— Если удастся выйти из комнаты, то потом и решим, как быть. Сложи самое необходимое. Документы. А мне нужно немножко выпить. Где-то оставался джин.

Бригада по устранению никогда не станет возвращаться в одном вагоне после окончания дела. Это была бригада, так как Роме одному такое дело не по плечу. Это счастье, если все не так. Но кажется, счастье заканчивалось.

Нас взяли недалеко от дома, теми самыми баллончиками отключили от света, от будущих пляжей и нынешних прогулок.

На этот раз вечность расщедрилась, словно бы выпитый спирт и сожранное мясо были приняты ею как жертва, но тогда Старик с этим домом, озером, молитвами и отчаянием оказывался посредником, и не более, жрущим настоятелем капища, вызывающим миражи. Когда он очнулся под утро и встал испить воды, увидел Алеиду. Шагнул было, но тот же барьер не пустил, хотя и позволил быть ближе к женщине, которая пришла к ним в предгорья после того марша в шестьсот миль, когда не успевали хоронить товарищей, когда уже брали города, но никто не верил в победу. Когда колючие травы кололи ноги, а обувь была не у каждого. Но у каждого было оружие. Ситуация стремительно менялась.

— Что ты хочешь сказать, говори, может быть, я пойму…

Он пытался сложить движения губ, глаз, догадки и намеки знакомого лица, чтобы потом пришло другое и можно было догадаться о третьем.

— Птица? Ведь ты сказала про птицу? Она закивала головой, заморгала.

— Какая птица, Али?

И опять мучительное познание зла. Разговор с призраком. Наконец он понял все. Жоэль. Пятьдесят седьмой год. Тогда у ночного костра, под опрокинутыми звездами, когда текли бесконечные разговоры, он слушал Жоэля. Хотя до него эту историю рассказывало еще человек сто. В тех краях жила птица-ведьма. Стрелявший в нее, пожелавший ей зла или не поверивший в ее существование, оказывался наказанным. Те, кто выходил на охоту за ней, гибли. Те, кто желал зла ей, становились калеками, а те, кто не верил, обретали веру потом, но это была уже не вера, а кара. Тогда с ними был Хоакин. Он погибнет немного позже, и Старик будет свидетелем этого. Да мало ли почему это случилось? Но тогда Хоакин смеялся громче всех, и его располосовало в бою пулеметом, разорвало пополам, в крови были все, кто лежал рядом, но больше не досталось никому ни пули. Тогда они вволю нарезвились, бросая бутылки с бензином в танки, на улицах тихого, выпавшего из истории городка. Старик после того боя стал майором. Это было высшее звание в их маленькой армии. Но Хоакин погибнет позже и в другой стране. При чем тут птица? Но Старик знал, что это она прилетела за Хоакином, вонзила когти в его грудь и вырвала сердце, а пули — это так. Для куража. Для естественности происходящего.