Ключи к «Серебряному веку» - Олег Андершанович Лекманов

рощи.

В природе, как и в архитектурном строении, согласно концепции Мандельштама, ничто не устроено «как попало», но все подчинено «тайному плану» Архитектора-Создателя. Природа есть отражение, продолжение культуры. Позитивисты говорили, что природа не храм, а мастерская. Символисты утверждали, что «Природа – храм» (заглавие стихотворения Вячеслава Иванова). Мандельштам-акмеист полагал, что каждому надлежит заниматься своим делом: природа – это мастерская Создателя; храм – это мастерская архитектора; стихотворение и стихотворная книга – это мастерская поэта. Недаром в одном из мандельштамовских стихотворений 1914 года параллель «природа – архитектура» легко подменяется параллелью «природа – поэзия». При этом Мандельштам вновь прибегает к «профессиональной» терминологии, подчеркивая структурную организованность поэзии, ее подчинение «тайному плану» (отметим в скобках, что в этом стихотворении, как и в «Notre Dame», возникает тютчевско-паскалевский мотив тростника)[60]:

Есть иволги в лесах, и гласных долгота В тонических стихах единственная мера. Но только раз в году бывает разлита В природе длительность, как в метрике Гомера. Как бы цезурою зияет этот день: Уже с утра покой и трудные длинноты; Волы на пастбище, и золотая лень Из тростника извлечь богатство целой ноты.

Поэтому не должно удивлять, что Мандельштам дал своей дебютной книге стихов «архитектурное» заглавие «Камень», сменившее первоначальный, «природный» вариант заглавия – «Раковина».

Остается обратить внимание на то обстоятельство, что концепция соотношения природы и архитектуры, выраженная в акмеистическом стихотворении Мандельштама «Notre Dame», в том числе и через образ «леса», сознательно противопоставлена концепции русских и французских символистов. В эссе «Утро акмеизма» Мандельштам прямо заявляет: «Мы [акмеисты – О. Л.] не хотим развлекать себя прогулкой в “лесу символов”»[61], демонстративно закавычивая цитату из установочного для символистов стихотворения Шарля Бодлера «Соответствия», как раз в 1912 году в очередной раз переведенного на русский язык Константином Бальмонтом (разумеется, Мандельштам читал его и по-французски):

Природа – дивный храм, где ряд живых колонн О чем-то шепчет нам невнятными словами, Лес темный символов знакомыми очами На проходящего глядит со всех сторон. Как людных городов созвучные раскаты Сливаются вдали в один неясный гром, Так в единении находятся живом Все тоны на земле, цветы и ароматы. Есть много запахов здоровых, молодых, Как тело детское, – как звуки флейты нежных, Зеленых, как луга… И много есть иных, Нахально блещущих, развратных и мятежных, Так мускус, фимиам, пачули и бензой Поют экстазы чувств и добрых сил прибой.

Легко заметить, что в стихотворении Мандельштама «Соответствия» отражаются зеркально. Бодлер уподобляет храму природу, Мандельштам – природе храм. Бодлер через свое сопоставление только усиливает тему «невнятности», «темноты» и «неясности» языка, на котором разговаривает с нами окружающий мир, Мандельштам пишет о «тайном плане», который можно выявить в устройстве «непостижимого леса» и «стихийного лабиринта».

Однако у стихотворения «Notre Dame», как представляется, есть еще один полемический претекст, куда более актуальный, чем стихотворение Бодлера. В 1912 году акмеизм вел борьбу с символистами за не так давно дебютировавшего в печати автора, участника предакмеистического «Цеха поэтов» – Николая Клюева[62]. Сергей Городецкий даже счел нужным специально упомянуть о Клюеве в своей программной статье «Некоторые течения в современной русской поэзии» (в которой, между прочим, о Мандельштаме не говорится ни слова):

Искупителем символизма явился бы Николай Клюев, но он не символист. Клюев хранит в себе народное отношение к слову как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному <…> Вздох облегчения пронесся от его книг. Вяло отнесся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм…[63]

Утверждая, что символизм «вяло отнесся» к Клюеву, Городецкий, как это часто с ним случалось, передергивал, ведь предисловие к клюевской дебютной книге стихов «Сосен перезвон» (1911) написал мэтр русского символизма Валерий Брюсов. В этом предисловии, как мы предполагаем, и содержится тот фрагмент, от которого отталкивался в своем стихотворении «Notre Dame» Мандельштам. Если в заглавии клюевской книги сосны метафорически уподоблены перезванивающимся колокольням, в брюсовском предисловии природа и архитектура жестко разведены (причем клюевская поэзия, разумеется, отнесена к природному полюсу):

Прекрасны гигантские готические соборы, строившиеся целый ряд столетий, по одному, глубоко обдуманному плану. Мощные колонны вставали там, где им указал быть замысел художника, тяжелые камни, громоздясь один на другой, образовывали легкие своды, и целое поныне поражает нас своей законченностью, стройностью, соразмерностью всех своих частей. Но прекрасен и дикий лес, разросшийся как попало, по полянам, по склонам, по оврагам. Ничего в нем не предусмотрено, не предрешено заранее, на каждом шагу ждет неожиданность, – то причудливый пень, то давно повалившийся, обросший мохом ствол, то случайная луговина, но в нем есть сила и прелесть свободной жизни <…> Поэзия Н. Клюева похожа на этот дикий, свободный лес, не знающий никаких «планов», никаких «правил». Стихи Клюева вырастали тоже «как попало», как вырастают деревья в бору[64].

Переклички мандельштамовского стихотворения с брюсовским предисловием кажутся разительными. И там, и там воспеты «готические соборы». И там, и там «тяжелые камни», подчиняясь «замыслу художника», образуют «легкие своды». Столь же разительным оказывается в итоге несходство взглядов Брюсова и Мандельштама на соотношение природы и архитектуры. У Брюсова «дикий лес», в котором ничто «не предусмотрено, не предрешено заранее» предстает антиподом готических храмов, строившихся «целый ряд столетий, по одному, глубоко обдуманному плану». У Мандельштама «стихийный лабиринт, непостижимый лес» описан как органическая часть готического собора, в устройстве которого все подчинено