Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше - Лаура Санди

Это бывал последний допустимый жест, который она позволяла себе.

А затем тотчас начинался сущий кошмар.

Обеими руками, всеми своими десятью длиннейшими ногтями, Графиня сжимала скорлупу, пока не прокалывала её. Невероятное впечатление производили эти яйца после ритуала. Целые. Только продырявленные каждое десятью полумесяцами.

Графиня медленно вдавливала свои когти в яйца, пока они не стыковались внутри. Происходило это беззвучно. С шумом изливалась только вонь.

И тут Графиня, эта тощая хиромантка, сильно выдыхала нескончаемое «Шшшшш». Послушать её, так она выпускала всю свою душу, чтобы та не помешала понять будущее. И когда заканчивала испускать душу, щёки у неё уже совсем проваливались.

Затем она очень глубоко вдыхала, на несколько секунд задерживала дыхание и очень медленно выдыхала.

— Чувствую… — произносила она. — Чувствую… — повторяла. — Чувствую холод и сырость. Длинные гладкие волосы закрывают ваше лицо, и вам трудно дышать… Словно холодные пальцы ползут по вашей спине… и вода… вода… очень много воды…

И продолжала нести свой бред.

И теперь уже маме надлежало искать его смысл.

— Не так уж и глупа эта Графиня, — всё же признала Мария, пересыпавшая свой рассказ разными обидными словами. — Своё дело знает.

Графиня намекала на какие-то большие трагедии, но никогда не называла ни одного конкретного имени, никакого места, нет. Лишь самые обрывочные сведения о какой-то беде, в которых следовало разобраться.

И всё же изо дня в день, не спеша, с терпением профессионального киллера, нанизывая одну примету за другой, она сумела обратить навязчивую идею мамы в свою пользу.

Убедив её, что она не причина смерти людей, а их возможная спасительница, Графиня подчинила её своим вонючим предсказаниям.

— А разве она не могла погадать на картах, как бабушкина подруга?

— Э… нет, моя дорогая… — сказала Мария, изменившись в лице, глаза заблестели, и она шлёпнула рукой по столу.

Видимо, я затронула что-то, особенно выводившее её из себя.

— Не напрасно же отращивают ногти по три сантиметра в месяц! — А потом еле слышно добавила: — Проклятая!

— Вау…

Никому не разрешалось присутствовать при ритуале, мы с Марией делали это тайком. Посторонние могли помешать маме и Графине получить информацию непосредственно из будущего.

Поскольку Графиня являлась в наш дом исключительно ради своего гадания и проходила по аллее очень быстро, никто никогда не мог заговорить с ней, разве что успевал произнести «здравствуйте» и «до свидания». Никому не удавалось даже посмотреть на неё вблизи.

Мы не могли и вообразить, что в корзинке, которую она уносила, лежали не только тюльпаны.

— Она всех нас держит на расстоянии, разве не заметила? Боится, как бы мы не заподозрили чего…

В самом деле, на этот раз Мария, похоже, не грешила излишней подозрительностью.

Графиня и правда всегда оставалась наедине с мамой, запершись в жёлтой гостиной с задёрнутыми шторами, и ни с кем никогда не разговаривала. А уходя, запускала свой чёрный яд прямо в ухо маме, чтобы никто не слышал, что она говорит. Для такой знатной дамы, как она, подобные манеры просто недопустимы, если только за ними не скрывался какой-то злой умысел.

Когда сестра Бенедетта видела, что кто-нибудь из нас шепчет на ухо, она заставляла написать сто раз: «Говорить на ухо — неприлично». В наказание.

Смерть моих дедушки и бабушки оказалась первой с тех пор, как Графиня начала свои сеансы. Конечно, она не упустила случая воспользоваться этим.

И действительно, мама сошла с ума именно после звонка Графини, которая уверила её, будто бесконечно огорчена смертью моих дедушки и бабушки. Главным образом потому, что они могли избежать её. Во время сеанса несколько месяцев тому назад она ясно видела в своих крутых яйцах смерть их обоих. Беседку и снегопад в том числе.

Но мама не сумела правильно истолковать предсказания. Отныне и впредь нужно быть внимательнее, а лучше удвоить, если даже не утроить количество сеансов, с тем чтобы получить больше информации для размышления.

После звонка Графини в нашем доме больше ничего не происходило.

Мама уединилась, запершись на ключ в спальне на втором этаже, и лишь иногда топала в ответ, если Мария стучала метлой в потолок столовой, которая находилась как раз под нею, желая узнать, жива ли она.

Отец перестал стучаться в дверь комнаты, которая прежде служила супружеской спальней, потому что результаты оказывались малоприятными.

О бабушке и говорить нечего. Когда вечером она оставалась, чтобы рассказать мне историю Воланда, нам приходилось уходить куда-нибудь подальше.

Если случалось, мы бывали в столовой и мама различала у себя наверху бабушкин голос, то открывала окно и выходила на крышу, лишь бы не слышать его. Это обнаружила однажды Мария, сидя у окна в своей башенке.

Папа тотчас велел синьору Паоло обнести весь дом по периметру страховочной сеткой, как для воздушных гимнастов, и нанял двух человек для ночного и дневного дежурства, чтобы мама никогда не оставалась одна, не совершила бы какую-нибудь безумную глупость, пила настои и ела хоть что-то.

В это время всё вокруг казалось таким хрупким, что мы передвигались по дому затаив дыхание.

Откровенно говоря, я не особенно замечала отсутствие мамы. Пожалуй, даже совсем наоборот — куда сильнее ощущалось её присутствие. Невидимое. Над нашими головами. На втором этаже жил какой-то призрак. И когда я слышала порой, как он ходит там, у меня мурашки пробегали по коже, потому что звуки эти мало походили на движения человека. Казалось, катится бильярдный шар, тикают часики, прыгает кошка, потрескивают в огне листья.

Но со временем мы постепенно привыкли к этим звукам и воспринимали их так же спокойно, как гудение водопроводных труб.

Чтобы не тревожить маму, все перебрались спать на первый этаж, и в конце концов получилось, что мы все жили так, будто её и нет вовсе.

И поскольку она отсутствовала, то в конце концов я даже забыла о её существовании.

Потом внезапно рухнула я.

Вввввраааааммммм!

Шёл последний день занятий, и я чувствовала себя отлично. Возвратив сестре Бенедетте подписанные родителями табели, мы всё утро обсуждали их. Вполне логично, что меня посчитали святой. Я оказалась лучшей ученицей в классе. Как и Людовика, естественно. Разница между нашими с нею результатами и остальными была очень велика.

Накануне вечером в разговоре с Марио я слышала только сплошные «молодец» и «я знал, что ты лучше всех». В это время Марио учился не только дикции у Пьетро Руббертелли, но и актёрскому мастерству. За несколько месяцев, прошедших с тех пор, как мы познакомились, его произношение заметно изменилось. Казалось, разговаривает совсем другой человек.

В то же время изменились и суждения о некоторых вещах. Теперь его метафоры всё больше сводились к театральному миру. «Печаль ложилась на лица людей, словно никому не нужный театральный занавес» и тому подобное. Он стал более мелодраматичным, но только внешне.

Так или иначе, в тот вечер, когда я прочитала ему свой табель, он сказал, что я молодец не только потому, что получила такие оценки, но и потому, что сумела держаться и превратить свои слабости в свою силу. Подобно актрисе, которая, забыв реплику, не умолкает, а импровизирует.

— У тебя характер главной героини.

— В самом деле, Марио?

— Подохнуть можно… Да ты же из тех, кто ведёт игру, а не подчиняется ей.

— Нельзя говорить «подохнуть можно», Марио!

Он дал мне посмеяться, а потом, как всегда в последнее время, прочитал монолог из пьесы «Король умирает»[12], чтобы я сказала, удалось ли сделать это спокойно, без эмоций, как хотелось Маэстро.

— Нет, Марио, никаких эмоций, только несколько очумелое изумление. А в последней реплике — одна растерянность. Молодец!

В то утро я чувствовала себя так прекрасно, что лучше и не представить. Я была просто счастлива. В самом деле.

Однако на большой перемене после обеда мне вдруг стало как-то не по себе, возникло какое-то общее недомогание. Наверное, съела что-нибудь нехорошее.

Пока девочки во дворе, расположившись на гальке, рассказывали друг другу, в каких нарядах придут завтра на спектакль их мамы, я ощутила приступ тошноты и, поспешив в туалет, склонилась над унитазом. Спустив воду, я почувствовала некоторое облегчение. Ясно — мой желудок чего-то не переваривает. После длительной рвоты сил заметно поубавилось, я так ослабела, что, когда поднялась, голова у меня поехала кругом, как у Ватта, когда тот ловит свой хвост.

Я вошла в репетиционный зал в полуобморочном состоянии, с трудом держась на ногах. Для моей роли это не имело особого значения.

Спектакль, который мы подготовили к концу учебного года для наших родителей, представлял собой пьесу из жизни Марии Терезы Калькуттской, которую написала сестра Стелла.