Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше - Лаура Санди

Словно телефонный, прозвенел звонок на большую послеобеденную перемену.

Я огляделась. Меня окружали только два цвета: белые передники и серые покрывала сестёр-монахинь, дежурных по столовой.

«Никогда не нужно извиняться попусту».

Я привстала на пальцы. Но конечно, не как балерина.

По моему призыву все правые колени, а также некоторые левые опустились на пол.

— Колдунья… называет цвееееет…

Людовика в углу подняла голову. Сейчас я покажу ей, какого цвета дьявол.

Сёстры не успели ничего понять.

— Красный! — как можно громче крикнула я.

И словно сработало спусковое устройство.

В одно мгновение возле меня образовалась куча мала, и я видела только согнутые, движущиеся спины и множество рук, которые отталкивали друг друга, чтобы добраться до моей туфли. Не всем удавалось просунуть палец, чтобы коснуться её. Туфли у меня маленькие. Тридцать второго размера.

Ноэми, которая при случае умела так «растворяться», что становилась едва ли не прозрачной, и кто-нибудь поэтому всегда интересовался: «А куда делась Ноэми?», снова сделалась видимой, потому что зааплодировала.

Сёстры постепенно, одну за другой, оторвали от меня девочек. Но я же не кукуруза, я — колдунья.

— «Да, вот она, моя ошибка, из-за которой так страдаю я и никогда покой не обрету теперь!» — пропела я фразу из Мадам Баттерфляй.

— Конечно нет! — взревела взбешённая сестра Клематиде. — Лучше бы твоя бабушка подарила тебе туфли другого цвета!

Будь сестра Клематиде женщиной, у неё определённо оказался бы очень плохой вкус. Ей повезло, что она стала монахиней. Мужчина, который вздумал бы решать, жениться на ней или нет, сбежал бы от неё без оглядки. Я никогда не могла бы выйти замуж за человека, не умеющего выбирать. Будь он хоть самим Иисусом Христом.

Я насторожилась и прислушалась к словам невесты Господа.

Я проиграла, и поражение будет стоить мне распрекрасного наказания. Но народ за меня. Плебисцит.

Пока в школе случались подобные и многие другие события, дома совершенно ничего не происходило.

Но не в том смысле, что жизнь текла мирно и спокойно, напротив, стала ощущаться какая-то опасность.

Конечно, вспоминаются и отдельные радостные моменты после возвращения папы и мамы из России. Не только в тот вечер, когда они вернулись с двумя мешками каких-то невероятно приторных сладостей, каких я никогда в жизни не пробовала, но ещё и на следующее утро, когда увидели меня в белом переднике, собирающейся в школу, в доме царила по-настоящему праздничная атмосфера.

Они очень гордятся мною, сказали родители, потому что я решила пойти в школу. Моё невыносимо скучное усердие, какое они обнаружили в следующие дни, тоже послужило для них источником огромного удовлетворения.

Всю вторую половину дня после возвращения из школы я делала и переделывала домашние задания, которые получала, потому что всеми силами стремилась как можно быстрее научиться читать и писать, и это неопровержимо доказывало родителям, что они сумели привить мне любовь к знаниям.

Уж, конечно, они и вообразить не могли, что эта моя отчаянная борьба с неграмотностью — всего лишь результат желания общаться с Марио, когда он не звонил мне. Точно так же как и полное непонимание, что, если хочешь кому-то отправить письмо, нужно иметь адрес.

Короче, поначалу я могла поклясться, что Кролик действительно существует, как всё ещё пыталась убедить меня бабушка.

Но вдруг, совершенно неожиданно, моя мама сошла с ума.

Спустя какое-то время, когда затихли разговоры о бабушке и дедушке, мама вдруг замерла, словно окаменев, посреди гостиной.

Я, как нередко бывало, сидела на ступеньке лестницы, уткнув голову между балясинами, и смотрела, как Мария разжигает внизу камин.

У моего папы в этот момент случился, очевидно, приступ вдохновения, потому что грохот от его молотка стоял по всему дому.

Мария не заметила, что происходит с мамой, стоящей позади неё: вот уже несколько минут как та словно замерла посреди гостиной.

Мария сдвинула кочергой поленья и принялась раздувать слабый огонь мехами. Потом поднялась и хотела пройти в кухню.

Мама стояла совсем рядом с нею, словно потухший фонарь.

Отец в этот момент перестал стучать, наверное, чтобы вытереть пот со лба, совсем ненадолго, но этого хватило, чтобы мама произнесла в полнейшей тишине:

— Это я их убила!

Тут отец опять застучал, и мама закрыла лицо руками. Спина её вздрагивала в такт ударам молотка. Словно они договорились действовать синхронно. Казалось, что, вздрагивая, мама и производила этот грохот — грохот молотка из твёрдой резины, колотившего по деревянной ручке зубила.

Бабушка всегда говорила, что в худшие минуты у жизни превосходная режиссура.

С тех пор как у меня появилась память, это оказался первый раз, когда мама сошла с ума.

Конечно, она и прежде нередко бывала на грани без умия, но потом как-то приходила в себя.

Плохой Момент, после которого она велела построить Розовый Домик в глубине сада в тени ивы, оставил в ней неизгладимый след.

— Как… шрам, Мария?

— Да, Леда.

— Как… трещина на стене?

— Да!

— Как…

— Как пятерня на щеке, Леда, да. Идём дальше…

Короче.

Неизгладимый след, оставшийся в моей маме, являл собой убеждение, будто люди умирают по её вине.

Поэтому она и сделала это заявление о двойном убийстве. Но не следовало верить ей.

Мама не убивала бабушку и дедушку.

Это сделала Графиня.

И даже не сама она. Это сработали её крутые яйца.

— Короче, Леда, или ты слушаешь меня, или я больше ничего не рассказываю.

— Слушаю.

Синьора Мареза ди Виллальта Фосса, по прозвищу Графиня, — аристократка, с которой мама была знакома с очень давних времён и которая осталась без гроша по причине слишком больших проигрышей в бридж.

Они не виделись многие годы, и вдруг мама встретила её случайно на улице. Графиня — ветеран финансового краха, мама — ветеран Плохого Момента.

Обе горестные сироты счастья, ещё не отошедшие от отчаяния, которое делает бледность холодной и зеленоватой, сразу же стали часто видеться. Поначалу казалось, будто маме на пользу общество Графини, но та, по словам Марии, только готовила почву.

— Как синьор Паоло?

— Хуже…

— Ох…

Добившись доверия мамы, она в один миг получила то, что хотела от неё: деньги.

— Как, деньги? Мама даёт ей только букетик своих тюльпанов.

— Какой букетик, Леда, очнись… Легковерного легко обмануть.

— Я не легко…

— А вот и да.

— А ты нет?

— Ещё чего не хватало! Укушенный змеёй верёвки боится. Да ты перестанешь наконец задавать вопросы, ночь уже на дворе.

Она старалась припомнить, о чём говорила.

— Букетик… — подсказала я.

— Ах да. В букетик тюльпанов твоя мать вкладывала кое-что другое… Знаешь, сколько она дала ей в последний раз?

— …

— Двадцать пять миллионов дала ей — вот сколько!

— Ох…

Если бы я знала, что собой представляют двадцать пять миллионов, наверное, цифра не произвела бы на меня такого же впечатления, как тон, каким Мария произнесла её.

Как же я не подумала об этом? Ведь и в самом деле мама всегда отличалась необыкновенной щедростью, и следовало догадаться, что вряд ли она благодарила Графиню за её услуги простым букетиком тюльпанов. А иначе разве стала бы Графиня уделять ей столько времени. По три или даже четыре часа каждый раз.

К тому же павлиньи яйца, с которыми она прибывала к нам в дом, нужно было два часа кипятить с кардамоном. Во время этого ритуального кипячения мама с Графиней должны были стоять, склонившись над кастрюлей, пока не выкипит треть воды.

Когда они возвращались в гостиную с самыми крутыми павлиньими яйцами на свете, глаза у них едва не вылезали из орбит, лица облеплены намокшими волосами, поры на коже расширены. Несмотря на сильнейший аромат кардамона, уже ощущался тошнотворный запах, исходивший от сваренных яиц.

Тут Графиня расстилала на столе грубую холстину и концентрическими кругами — от маленьких к большим — раскладывала на ней яйца, а в центр помещала одно яйцо, словно бутон какого-то вонючего цветка.

Маме при этом следовало очень напряжённо о чём-то думать с закрытыми глазами. Когда она чувствовала, что готова, то есть когда действительно «видела», то должна была открыть глаза и взять несколько яиц. Я всё удивлялась, как же ей удаётся брать эти противные яйца столь изящно.

Это бывал последний допустимый жест, который она позволяла себе.

А затем тотчас начинался сущий кошмар.

Обеими руками, всеми своими десятью длиннейшими ногтями, Графиня сжимала скорлупу, пока не прокалывала её. Невероятное впечатление производили эти яйца после ритуала. Целые. Только продырявленные каждое десятью полумесяцами.