Хороший немец - Джозеф Кэнон

Джейк было последовал за ней в дом, но взрыв смеха, как ударная волна теплого воздуха, задержал его у двери и развернул обратно. Ему хотелось побыть в своем Берлине — потягивать пиво в сумраке какого-нибудь сада, а не в этом странном анклаве союзной доброй воли, где бокалы звенят, как шпаги. Но тот Берлин давно исчез, его убрали вместе с садовыми фонарями в подвалы.

Он прошел по саду и открыл заднюю калитку. Дорожка, уже переулка, вела на следующую улицу. Во всех домах стояла тишина — никто больше не болтает за ужином, радио тоже не слышно, будто все затаились, ожидая, что вечеринка на Гельферштрассе перейдет в драку, а потом в очередной рейд. Так тихо, что гремят собственные шаги.

Он свернул на узкую дорогу, которая вела к территории института, где все улицы носили названия ученых, а не генералов и Гогенцоллернов. Фаррадейвег. Здесь работал Эмиль. За мили от Паризерштрассе, в своем мире. Район все еще сохранял лиственный дух университета, но окна были выбиты, корпус химического факультета наполовину обгорел, крыша исчезла. В дальнем конце улицы в современном кирпичном здании горел свет, но в самом институте не было ни огонька. Главный корпус сохранился. Тильалле. Огромное здание, причудливо украшенное по углам островерхими круглыми башенками, похожими на кайзеровские каски. Пикельхаубес. Он поднялся по ступенькам, чтобы рассмотреть поближе. Может, там все еще работают. Он тогда бы расспросил их завтра.

— Найн, найн! — Джейк вздрогнул. В тишине окрик напугал его, как выстрел.

Он повернулся. Старик с тощей собакой, в пиджаке и твидовой охотничьей шапочке, как бы в расчете на то, что летний вечер окажется прохладным. Собака рыкнула, но, обессилев, прижалась к ноге хозяина. Старик погрозил Джейку пальцем, делая замечание, затем показал на кирпичное здание на другой стороне перекрестка.

— Комендатура, — крикнул он, снова показывая пальцем в ту сторону. — Комендатура, — медленно произнес он по слогам, как наставление потерявшемуся иностранцу.

— Нет, я ищу институт, — сказал Джейк по-немецки.

— Закрыт, — автоматически ответил старик, в свою очередь удивляясь, что слышит немецкую речь.

— Да. А вы не знаете, когда он открывается утром?

— Он не откроется. Закрыт. Капут. — И резко кивнул, машинально соблюдая манеры. — Простите. Я посчитал — американец. Думал, вы ищете комендатуру. Пошли, Шаци.

— Берлинская комендатура? — спросил Джейк, спустившись, пока тот не ушел. — Вот эта? — Джейк посмотрел на кирпичное здание, рассмотрев теперь флаги, освещенные окна. Тонкие квадратные колонны указывали на вход. — А что тут было прежде? — Собака стала обнюхивать его ногу, Джейк наклонился и погладил ее. Этот жест, похоже, удивил старика еще больше чем то, что он говорил по-немецки.

— Страховая компания, — ответил старик. — Пожарная страховая компания. Такая шутка, знаете. Единственное здание, которое не сгорело. — Он посмотрел на собаку, все еще обнюхивающую руку Джейка. — Не бойтесь, она не кусается. Уже не та прыть. Еда, знаете ли. Мне приходится делиться с ней пайком, но этого не хватает.

Джейк выпрямился и только теперь обратил внимание на костлявую фигуру старика. Безжалостная иллюстрация старого афоризма: каждый хозяин похож на своего любимца. Но еда осталась на Гельферштрассе, и он взамен вынул пачку.

— Сигарету?

Старик взял сигарету и поклонился:

— Спасибо. Не возражаете, если я оставлю ее на потом? — спросил он, аккуратно пристраивая ее в кармане.

— Вот возьмите, покурим здесь, а эту сохраните, — сказал Джейк, внезапно ощутив потребность в компании.

Старик взглянул на него, удивляясь подарку судьбы, затем кивнул и наклонился к зажигалке.

— Вы сейчас увидите нечто примечательное — сигарету, реально выкуриваемую в Берлине. Еще одна шутка. Один продает другому, тот третьему, а кто же их курит? — Он затянулся и затем положил руку на плечо Джейка. — Простите. Голова немного закружилась. Спасибо. Как вышло, что вы говорите по-немецки? — спросил он, начиная разговор — табак развязал ему язык.

— До войны я жил в Берлине.

— Ага. Но ваш немецкий, знаете ли, не очень. Вам следует получиться. — Прямо как в школе.

Джейк рассмеялся:

— Да, — сказал он, а затем кивком показал на карман старика. — Сколько вы за это выручите?

— Марок пять, возможно. Это для нее. — Он посмотрел на собаку. — Я не жалуюсь. Все идет своим чередом. А на нее тяжело смотреть. Мне говорят: как ты можешь кормить собаку, когда люди голодают? А что мне делать? Дать ей, безвинной, умереть? Разве найдешь в Берлине другое такое же безвинное существо? Именно это я им и говорю: когда станете такими же безвинными, я и вас кормить начну. После этого они затыкаются. Отребье, золотые фазаны.

Джейк растерянно посмотрел на него: не нарвался ли он на душевнобольного.

— Золотые фазаны?

— Партийные шишки. Сейчас, конечно, они ничего не знают. Вы нас в это втянули, говорю я им, и теперь хотите есть? Я лучше покормлю собаку. Собаку.

— Так они все еще здесь.

Старик криво улыбнулся:

— Нет, в Берлине нацистов нет. Ни одного. Одни социал-демократы. Так много и все эти годы. И как только партия могла выжить, когда столько народу было против нее? Да, вот в чем вопрос. — Он сделал еще затяжку и посмотрел на тлеющий кончик. — Сейчас все социал-демократы. Ублюдки. Они вышвырнули меня. — Он посмотрел в сторону институтского корпуса. — Годы работы. Я уже никогда не достигну прежнего уровня, никогда. Все, капут.

— Вы еврей?

Старик фыркнул:

— Будь я еврей, я бы был мертвым. Тем пришлось уволиться сразу. От остальных ждали, что мы сами вступим. А потом приказ — или член партии или выметайся. Ну, я и ушел. Я действительно был социал-демократом. — Он улыбнулся. — Вы мне, конечно, можете не верить. Но можно проверить архивы. За 1938 год.

— Вы работали в институте? — заинтересовавшись, спросил Джейк.

— С 1919 года, — ответил тот гордо. — После испанки, знаете ли, появились места, так что мне повезло. Тогда было престижно даже попасть сюда. Да, были дни. Помню, как мы замеряли затмение. Для теории Эйнштейна, — сказал он учительским тоном, заметив непонимание Джейка. — Если у света есть масса, гравитация будет искривлять лучи. Лучи звезд. Затмение позволяло провести такие измерения. Эйнштейн сказал, что оно должно составлять 1,75 секунды дуги, угол. И знаете, сколько оно составило? 1,63. Настолько близко. Можете себе представить? За ту одну минуту все изменилось. Все. Ньютон был неправ. Изменился весь мир, прямо здесь, в Берлине. Прямо здесь. — Он вытянул руку в сторону здания, его голос, мечтательно забывшись, следовал за ней. — Что потом? Шампанское, конечно, и разговоры. На всю ночь. Мы полагали, что можем все — такова была немецкая наука. Пока эти бандиты. И все полетело в тартарары…

— У меня был друг в институте, — сказал Джейк, вмешиваясь, пока старик не начал снова. — Пытаюсь его найти. Я к тому, что, может, вы знали его? Эмиль Брандт?

— Математик? Да, конечно. Эмиль. Вы были его другом?

— Да, — ответил Джейк. Его другом. — Я надеялся, может, кто знает, где он. Вы не?..

— Нет, нет. Столько лет прошло.

— Но вы не знаете, что с ним случилось?

— Не могу сказать. Я ушел из института, понимаете.

— А он остался, — сказал медленно Джейк, сопоставляя даты. — Но он не был нацистом.

— Мой друг, все, кто остались здесь после 1938 года… — Замолчал, увидев лицо Джейка, и отвел глаза. — Но, может, это был особый случай. — Он бросил сигарету. — Еще раз спасибо. А теперь я должен попрощаться. Комендантский час.

— Я знал его, — сказал Джейк. — Он не был таким.

— Каким таким? Герингом? Вступали многие, не только эта свинья. Люди поступают так, как вынуждены поступать.

— Но вы же не вступили.

Он пожал плечами:

— Какое это имело значение? Эмиль был молод. Прекрасный ум, я помню. Он все цифры в голове держал, не только на бумаге. Кто способен определить, что правильно? Бросить работу ради политики? Может, он больше науку любил. А в конце… — Он замолчал. Посмотрел на здание, потом опять на Джейка. — Вас это волнует. Я вижу. Позвольте мне кое-что сказать, за сигарету. Затмение? В 1919 году? Тогда на улицах вели бои фрайкорпы.[39] Я сам видел трупы спартаковцев[40] в Ландверканале. Кто это сейчас помнит? Старая политика. Подстрочные примечания. Но в этом здании мы изменили мир. Так что важнее? Партбилет? Я не осуждаю вашего друга. Мы не все преступники.

— Только золотые фазаны.

Слабая улыбка в знак согласия.

— Да. Им я не прощаю. Я пока не святой.

— А что это вообще значит? Золотые фазаны?

— Кто знает? Яркие перья — форма. Жены ходили в мехах, пока не пришли русские. Может, потому, что они вылетали из кустов при первых звуках выстрелов. Ха, — сказал он, радуясь собственной шутке. — Может, поэтому в Берлине и не осталось нацистов. — Он остановился и посмотрел на Джейка. — Это была формальность, понимаете. Просто формальность. — Он коснулся шапочки кончиками пальцев. — Доброй ночи.