Между синим и зеленым - Сергей Кубрин

– Вас, может, подвезти куда? Я на машине, – предложил Костя, но официантка бросила нервное «вот еще».

Костя улыбнулся. Было что-то в этой официантке. Ничего особенного на самом деле не было, и Костя это понимал. Но захотелось считать, что эта утренняя девушка с вытрепанными волосами, сонным, опухшим от усталости лицом – та самая. Какая самая – да кто его знает. Никто не знает. Никто не хочет знать.

Шел вовсю третий день. Костя хлопнул по карману, надо уже звонить Ксиве, пусть встречает. Сколько там километров оставалось, триста, что ли. Но пустой карман ответил – ты все проморгал, Костя. Ты прочмокал время и деньги, тебя все кинули, и каждый бы кинул еще, дай только волю, ты даже телефон прохлопал, несчастный. Послышалось, не иначе, кто-то шепнул: «Себя не потеряй».

– А если и потеряю, – вслух ответил Костя, – что с того?

Тогда бы захотелось вернуться домой. Не глядя, кинуть пальцами в кнопки домофона, сигануть через ступеньки и пролеты на четвертый этаж и, не дожидаясь родного топота у порога, броситься, чуть не выломав дверь, на шею и, что есть мочи, закричать: «Прости, прости, пожалуйста».

Он представлял, как будет жить, если решится.

Его бы никто не простил. Ну, по крайней мере, вот так сразу. Но он верил, конечно, что сможет подобрать такие слова, после которых его обязательно поймут. И все станет как прежде – непонятно и легко одновременно.

Продрогший, растирал ладони до первых признаков живого тепла и, убедившись, что вроде бы способен еще как-то крутиться и вертеться, тяжело вздохнул.

Он лежал на родном диване. Что будет с матерью, когда узнает, когда придется ждать двоих, и вообще, дождется ли. И Костя уверенно отбрасывал нехорошие мысли. Таращился в потолок и представлял, как сейчас рухнет прямо на него тяжелая черная пустота.

Из пустоты этой обязательно бы вышел брат и надавал бы наконец ему по морде. Может быть, боль спасла его. Но ничего не болело у Кости, ничего не рвало изнутри.

«Будь молодцом», – вспоминал он слова брата. Но разве брат поступил бы иначе? Разве не отомстил бы за армейского друга? Пацанские принципы, живые дела.

Брат не пришел. Никто не пришел. Никто не приходил. Никто и не догадывался, что нужно прийти. И в тот момент, когда растерянность победила, родилась надежда. Одного желал – поскорее бы добраться до Летчика и добиться справедливости.

«Старики» не спали, но собирались уже слиться с мягким дедовским матрасом, разрешенным по сроку службы. Блаженно хлюпали чай, стучали ложками, хрустели пресным крекером, размачивали края в кипятке.

Неверов хотел прогнать пацанов, но подумал, что сам вчера так же чаевничал. Нет ничего хуже наблюдать, как свободные от нарядов товарищи радуются еще одному ушедшему навсегда дню, предвкушая скорый моментальный сон.

А тут следи за порядком и будь готов в любой момент доложить, если на пороге появится звездистый шакал.

Для системной профилактики нужно было поднять духов после отбоя. Молодой неокрепший организм все-таки должен успеть отойти от ночных побоев, отдохнуть перед встречей со скорым всесильным утром.

Но сегодня «старики» решили отдохнуть. Ночной мордобой, как ни крути, требовал и дедовского напряга: разбуди-подними-проверь на прочность. Убедись в отсутствии офицера, поставь на фишку бритого лоха, проверь, зрячий ли тот, в конце концов. Разомни кулаки, потяни суставы, сам успей встретить ночь и не сдохнуть от проклятого утреннего подъема.

В умывалке Неверов долго разглядывал зеркало. Следил за изгибами разводов и папиллярным орнаментом шлепков на поверхности. Трещал плафон, шумел сортирный бачок, сверлили в окне цикады.

Сегодня ему хотелось домой.

В какой-то момент он подумал: ничего – нет. Попробуй шагни, один только шаг сделай, окажешься дома. Напридумывал себе какую-то службу, а фантазия – с детства больная, и вот уже настоящая срочка, почти нереальная дрочка и вынужденный полууставной дебилизм: туда не ходи, здесь не стой, кури в строго отведенное время.

Но Костя никуда, само собой, не шагнул. Редко, в самом деле, впадал он в прописную тоску и даже не вел отсчет дней – полагал, не обращай внимания на срок, тот быстрее отвяжется.

Уже ведь май, радовался Костя, чего я бешусь. Плюнь в толчок, харча не долетит – дембель наступит. Но, мама дорогая, как же все надоело, ну разве можно столько находиться в замкнутом пространстве.

Право на подобную тоску имел каждый солдат: молодой ли, старый; чуханистый или авторитетный, мазаный, блатной, ничейный, способный, дебильный, созданный для службы или рожденный для другого, назначенный командовать, вынужденный подчиняться – каждая зеленая тварь имела такое право.

Скорее всего, это было единственное право, на которое могли рассчитывать солдаты.

Он прошел в курилку, задымил. Любил курить ночью и почему-то вспомнил учебный центр, где курить запрещали, и смысл службы сводился не к доблести и воинской славе, а к сигаретной свободе.

Но сейчас Неверов мог почти все. Кури в любое время на зависть духам, спи, когда придется, – только не нарвись на офицера. Устал в духоте – пожалуйста, гуляй по территории части. Встретишь командира – отдай воинское приветствие, и скатертью тебе траншея. Заслуженная халява на старость солдатских лет.

Скорее всего, он догадывался, что такое свобода. По крайней мере, как-то раз он гонял в самоволку и даже нашел нахваленный магазинчик, где купил две чекушки заказанного дедами «Зеленого кедра». Но та свобода была духанской и вынужденной, поскольку деды сказали – не вернешься с водярой, можешь не возвращаться вообще. Может, и рад бы Костя был не вернуться, только куда бежать молодому солдату в день принятия присяги. Разве что на гауптвахту.

Каждую нарядную ночь он ходил на КПП.

Сегодня на пропускном пункте дежурил сержант Летов. Он держался за шею, не отпускал руки.

– Чего ты?

– Да родинку сковырнул.

Большущая родинка в форме игрушечного сердца, по убеждению Лехи, досталась ему по наследству от деда, а тому от прадеда, потому родинку Летчик всячески оберегал.

– Нет у меня больше сердца, одна родинка только осталась.

– Что мне, Летов, до твоей родинки. У тебя, Летов, за плечами – Родина! Ее и защищай, – ерничал всякий офицеришка.

Непробиваемый Леха стоял на своем, полагая, что мир начинается именно с родинки, с этого крохотного морщинистого участка. Спасешь его – сохранишь всю страну. Справишься с малым – получишь большее.

– Морщинистая, Летов, далеко не родинка. От всех этих морщинистых одни беды, – продолжали учить.

Так и служили.

– Прижечь, может, чем? Спиртовкой?

– Да не, – отмахнулся Летчик, – пройдет. Комрота не видно там?

– У себя дрыхнет, – успокоил Вермут.

– Чего,