Багровый молот - Алекс Брандт

— Вот как? — подался вперед князь-епископ. — Ну-ка, ну-ка… И что же он предложил?

— Построить специальную печь, — пояснил викарий. — Если вашему сиятельству будет угодно взглянуть, у меня имеются при себе чертежи… Итак. Печь будет представлять собой круглое кирпичное здание высотой восемь или девять футов. Примерно такое, как нарисовано здесь. Железная дверь в боковой стене предназначена для палача и его помощников. Через нее они смогут заходить внутрь, чтобы развести огонь или убрать пепел после закончившейся… э-э-э… процедуры.

— Каким образом туда будут попадать тела колдунов? — спросил князь-епископ.

— Внутри здания закреплена прочная чугунная решетка. Осужденных будут доставлять на крышу здания по вот этой лестнице на внешней стене. Видите, вот здесь ступеньки? На крыше имеется широкое круглое отверстие — именно через него колдунов будут сталкивать вниз, на решетку. Синьор Боналино заверил меня, что устройство печи позволяет сохранять жар в течение достаточно долгого времени и уменьшить расход древесины едва ли не в десять раз по сравнению с обычной казнью. Разумеется, печь позволяет сжигать осужденных и мертвыми, и живьем.

Фон Дорнхайм рассеянно покивал, что-то высчитывая в уме.

— Скажи мне, викарий, — произнес он с непривычной задумчивостью, — этакую печку можно возвести где угодно? Или твоему итальянцу требуется какое-то специальное место?

— По его словам, самое лучшее место для подобного сооружения — на берегу озера или реки. Тогда пепел, который будут выгребать из печи, можно будет сразу же сбрасывать в воду.

Фон Дорнхайм важно кивнул и поднял вверх красный мясистый палец.

— Вызови итальянца ко мне. Если этот потомок Цезаря окажется толковым малым, строительство надо немедленно начинать.

— Когда вам будет угодно принять его, ваше сиятельство? — учтиво поинтересовался викарий, убирая со стола чертежи.

— Завтра же.

И князь-епископ снова надолго припал к серебряной кружке.

Глава 7

Карета ехала по склону горы вниз, скрипя и раскачиваясь на поворотах.

Викарий выглянул в окно и бросил взгляд на отдаляющийся Альтенбург[29] — невзрачный, приземистый замок, с торчащей посередине серой каменной башней. Заросший бурьяном ров, узкие щели бойниц, круглые площадки пушечных бастионов. Здесь, в замке, есть собственная конюшня и псарня. Есть винные погреба и просторный хлебный амбар с запасом муки на несколько месяцев. Есть глубокий колодец и даже клетка, в которой фон Дорнхайм держит пойманного на охоте медведя.

Впрочем, все эти стены, бойницы и пушки — не более чем устрашение для простолюдинов, напоминание о том, кто обладает властью над ними. Серьезной осады замку не выдержать. В прошлом столетии его без труда захватил и разграбил этот варвар Альберт Алкивиад, бранденбургский маркграф[30].

Губы викария скривила презрительная гримаса. Гогенцоллерны[31], наглые бранденбургские князьки… Они всегда вели себя вызывающе, никогда не считались ни с кем. Чего стоят только прозвища, которые они добавляют к собственным именам — Альбрехт Ахилл, Иоахим Гектор, Альберт Алкивиад[32]… Как мало, должно быть, осталось в их душе истинного благочестия и смирения, как мало они помышляют о Боге, если их идеал — это Ахилл и Гектор, язычники, не знавшие ничего, кроме битв и пролития крови…

По стенам замка прохаживались часовые в закрытых черной кожей кольчугах. Под рукой у князя-епископа постоянно находится не меньше сотни людей — хорошо обученных, вооруженных, повинующихся каждому его слову. И это не считая уличной стражи, и солдат гарнизона, и солдат в расположенных неподалеку от Бамберга крепостях. Но что толку от стражи, когда речь идет о защите от черной магии, от смертоносных заклятий и хитростей демонов? Вера и убежденность в собственной правоте — вот истинная крепость, которую только может создать человек. Крепость, над которой не властны ни грубые осадные орудия, ни землетрясения, ни пороховые мины. Крепость Света, крепость, которая утвердит себя над поверженными слугами дьявола.

Истина восторжествует. Она разгонит черные тучи и прольется на мир пылающим золотым огнем. В последнее время он все чаще видел перед глазами эту картину. Не во сне, наяву. Огромная площадь — наподобие мадридской Пласа-Майор[33], — со всех сторон окруженная домами в несколько этажей, с покатыми свинцовыми кровлями и стенами, выложенными розовым камнем. В дальнем конце площади — высокая башня с часами и вытянутым шпилем, острым, как наконечник копья. На площади бушует людское море, руки, плечи и туловища движутся бурыми волнами, любопытные головы всюду: на балконах и в окнах, на крышах, карнизах, на выступах печных труб. Мастеровые и слуги, живодеры и кузнецы, матроны с детьми и публичные девки, карлики, монахи, крестьяне, калеки на кривых костылях, чиновники магистрата с кислыми желтыми лицами, карманные воры, бродяги, которых ветер судьбы швыряет из города в город…

Посреди площади — свободное пространство, границы которого охраняет двойная цепь закованных в латы солдат: шестифутовые алебарды, шлемы с высоким гребнем, черно-золотые плащи наброшены поверх сияющих посеребренных кирас. Небо над площадью затянуто тучами. Страх, ожидание и надежда сияют в глазах людей, и откуда-то издалека ветер приносит на площадь величественные звуки органа.

Он, Фридрих Фёрнер, стоит на верхней площадке часовой башни и глядит вниз. Перед ним кипящее людское море и двойная цепь серебряной стражи и в самом центре, за сияющими латами солдат, — сложенный из сухих бревен огромный костер. Костер высотою в три человеческих роста, поднимающийся вверх уступ за уступом, как языческая пирамида. На вершине его корабельной мачтой вырастает гладкий сосновый столб.

И вот — пронзительный звук трубы, сухой, будоражащий треск барабанов. Новая цепь солдат надвое рассекает толпу, прокладывая широкий проход от края на середину, оттесняя зевак в стороны. По проходу ведут человека в ножных кандалах и с толстой свечой в правой руке. Его подводят к подножию костра, предназначенного для него одного, и доминиканский монах в черно-белом облачении своего ордена зачитывает длинный список его преступлений против Бога и церкви.

Толпа на площади умолкает, и в наступившей тишине отчетливо слышны лишь слова доминиканца и плывущая, ласкающая слух органная музыка. Георг Хаан виновен в колдовстве и покровительстве колдунам. Виновен в убийствах и защите убийц. Виновен в заговоре против всего рода людского. Виновен, виновен, виновен… Он не отрицает, он внимает словам приговора, склонив голову. Свеча в его руках медленно оплывает вниз, восковые желтые слезы стекают по сухим бревнам костра.