Журнал «Вокруг Света» №12 за 1972 год - Вокруг Света

В остатке у нас всего пять.

Мало? Подождите, мы не учли еще одну «тонкость», которая решает все. Когда дуют южные ветры, то вода Черного моря, естественно, устремляется в Азовское. Северные ветры, наоборот, гонят воду из Азовского моря в Черное.

Так вот, Черное море получает больше, чем отдает. Оттуда в Азовское море переливается тридцать кубических километров, а из Азовского моря в Черное поступает пятьдесят — пятьдесят пять.

А мы этому «неравноправию» положили конец. Задержим двадцать кубических километров малосоленой азовской воды. За счет этого и пойдет опреснение моря. «Самоизлечение» займет от пяти до десяти лет — в зависимости от того, маловодными или многоводными выдадутся годы.

Таким образом, гидроузел в Керченском проливе преобразит запертое на ключ Азовское море. Сделает его пригодным и для нагула молоди, и для развития ценных пород промысловой рыбы.

...Эпоха реконструкции морей. Давно ли подобные проекты казались хотя и научной, но все же фантастикой? Сегодня они стали инженерной задачей.

Георгий Блок

У. Сароян. Мой дядя и мексиканцы

Хуан Кабраль трудился одно время на винограднике моего дяди, подрезая лозу. Это был высокий бедный мексиканец. Жена Консуэла, сыновья Пабло и Панчо, три дочери, хромой кузен Федерико, четыре собаки, кошка, дробовик, старая кляча, ветхий фургон, куча горшков и кастрюль — вот все, что он имел.

В то утро, когда Хуан подъехал со всей своей оравой (он искал работу), мы с дядей беседовали о чем-то во дворе фермы.

— Что это? — удивился дядя.

— Мексиканцы, — ответил я.

— Откуда ты знаешь?

— Так вон же собаки, — показал я. — Мексиканцы — народ благородный и простой. Как ни бедны, они всегда держат свору собак. Мексиканцы — это индейцы, смешанные с другими благородными расами.

— Чего они хотят?

— Работы, — сказал я. — У них, правда, скорее разорвется сердце, чем они это признают, но без работы они не могут.

— Я не нуждаюсь в помощи,— заявил дядя.

— А им все равно, — сказал я. — Они развернутся и поедут к следующему винограднику.

Фургон медленно вкатился во двор, и Хуан Кабраль приветствовал нас:

— Buenos dias, amigos! (1 Добрый день, друзья! (испан.).) — Потом спросил на ломаном английском: — Найдется ли у вас работа для сильного мексиканца?

— Для кого, например? — спросил дядя.

— Для меня, — сказал Хуан Кабраль. — Для Хуана Кабраля.

— Хуан Кабраль, — произнес мой дядя. — Нет, работы нет.

— А какая плата? — поинтересовался Хуан.

— Что он сказал? — спросил у меня дядя. И, чтобы не выдать замешательства, закурил сигарету.

— Он хочет знать, какая плата.

— А кто говорит о плате? — изумился дядя. — Я никого не нанимаю.

— Все равно он хочет знать,— сказал я. — Он видит, что ты никого не нанимаешь.

Дядя был поражен.

— Ну, — сказал он, — япошкам я плачу тридцать центов в час. Большинство фермеров платит двадцать и двадцать пять.

— Тридцать центов в час, — передал я Хуану.

— Маловато, — сказал мексиканец. — Мне надо прокормить столько ртов в эту зиму.

— О чем он?

Дядю ужасно огорчало то, что он не понимает Хуана и приходится все время переспрашивать меня.

— Он говорит, что тридцати недостаточно — ему столько ртов кормить в эту зиму.

— Кого ему надо кормить?

— А всех тех, что в фургоне, — кивнул я.

— Где же они собираются жить?

— Не знаю, — сказал я. — Где-нибудь да пристроятся.

Хуан Кабраль молчал. Одна из его собак подошла к дяде и лизнула его руку. Дядя подпрыгнул и в страхе оглянулся.

— Это еще что такое?! — воскликнул он.

— Одна из собак этого мексиканца, — сказал я.

— Прогони ее от меня. Ну живо!

Я велел собаке вернуться на место, и она послушалась.

Дядя впился в нее взглядом. Он прямо-таки изучал ее, когда она шла к фургону.

— Обыкновеннейшая собака, — заключил он. — Такие сотнями бегают по улицам.

— Правильно, — согласился я.

— Она и цента не стоит.

— Ее даже даром никто не возьмет, — сказал я. — Даже с двумя долларами в придачу.

— Я бы не взял и с тремя, — сказал дядя. — На что она годится? Может она, к примеру, поймать зайца?

— Нет.

— А напугать воров?

— Нет, — опять сказал я. — Она выйдет им навстречу и будет лизать руки.

— Так какой же от нее прок?— удивился дядя.

— Совершенно никакого, — согласился я.

— Тогда зачем они держат их целую свору?

— Это же мексиканцы, — разъяснил я. — Простые мексиканские люди.

— Я слышал, мексиканцы нечисты на руку.

— Стянут что угодно, лишь бы не пустило корни в землю.

— Мне нужно прокормить тринадцать ртов, не считая собственного, — вмешался Хуан. — Тридцати центов маловато.

— Тринадцать ртов! — ахнул дядя.

— Он считает и животных.

— А лозу, поди, подрезать не умеет.

— Вы умеете подрезать лозу? — обратился я к Хуану.

— Нет, сеньор, — отозвался он. — Я солдат.

— Что он сказал?

— Говорит, что он солдат, — перевел я.

— Война окончилась, — сказал дядя.

Мексиканец вытащил дробовик и взял его на плечо — продемонстрировать, что он действительно солдат, и тут мой дядя, разглядев, что у того в руках, быстро спрятался за мою спину.

— Скажи ему, пусть уберет ружье, — попросил он меня. — Не хватало еще, чтобы меня случайно застрелил какой-то мексиканец. Я верю ему. Я верю, что он солдат. Пусть только уберет это чертово ружье. Он застрелит меня, чтобы только доказать, что он солдат.

— Не бойся, не застрелит, — успокоил я дядю.

— Мне не нужна помощь, — сказал дядя, обращаясь к Хуану Кабралю.

— На тридцать центов в час не прокормишь тринадцать ртов, не считая моего, — повторил мексиканец.

Он убрал дробовик, и не успел мой дядя опомниться, как на него уже уставились пять пар молодых мексиканских глаз. Дядя чуть не упал.

— Что это за люди? — Глаза его бегали.

— Это дети, — сказал я. — Два мальчика и три девочки.

— Чего они хотят?

— Бобов, муки и соли, — сказал я. — Им не много нужно.

— Скажи им, пусть уезжают, — сказал дядя. — Он даже лозу подрезать не умеет!

— Этому научиться недолго, — вступился я за Хуана.

— Он погубит мой виноградник, — твердил дядя.

— И разворует все, что не пустило корни в землю,— добавил я.

— Я плачу на десять центов в час больше, чем остальные фермеры, — втолковывал дядя.

— А он говорит, ему этого не хватит, — держал я сторону Хуана.

— Ну, — сдался дядя, — тогда спроси его, сколько же ему хватит.

— Сеньор Кабраль, — обратился я к мексиканцу, — тридцать пять центов в час вас устроят? Помощь моему дяде не нужна, но вы ему нравитесь.

— А жилье для моей семьи и животных найдется? — спросил мексиканец.

— Да, — сказал я. — Довольно скромное, но удобное.

— А работать надо много?

— Очень мало, — сказал я.

— А работа приятная?

— Приятная и здоровая.

Хуан Кабраль слез с фургона и направился к дяде. Тот порядком перетрусил. Собаки окружили своего хозяина, а его дети уже подступали к моему дяде.

— Сеньор, — сказал Хуан. — Я буду работать на вашем винограднике.

— Весьма польщен, — отозвался дядя.

Он прямо ошалел. В основном из-за собак, но еще и из-за пятерых мексиканских ребятишек. Сказались и великолепные манеры мексиканца. Дробовик тут, конечно, ни при чем: никакая сила на свете не смогла бы запугать моего дядю.

К трем часам дня мексиканцы разместились в отведенном им крошечном домишке, и я повел Хуана Кабраля, которого сопровождали Пабшо, Панчо и хромой кузен Федерико, на виноградник — учить искусству подрезать лозу. Я объяснил, как и для чего это делается. Чтобы лоза не теряла формы. Чтобы она была сильной. Чтобы молодые побеги тянулись к солнцу. И так далее. Я закончил один ряд, перешел к другому и протянул ножницы Хуану — не хочет ли, дескать, попробовать: в этом есть своя прелесть. А он, такой вежливый, ответил, что, мол, будет только рад. Он делал все вдумчиво и неторопливо, объясняя детям и хромому кузену, для чего служит каждое подрезание. На кузена, человека лет шестидесяти, это произвело большое впечатление.

Я предложил Хуану продолжать в том же духе, пока не стемнеет, и вернулся к дяде, который в раздумье сидел за рулем «форда».

— Ну как? — спросил он.

— Отлично, — похвалил я.

Мы возвращались в город на скорости 66 миль в час, словно дяде хотелось поскорее улизнуть от чего-то страшного. Всю дорогу он молчал. Когда мы свернули на Вентура-авеню, возле ярмарки, он заговорил:

— Я бы и цента не дал за его собак.

— Дело не в собаках, — сказал я. — Просто мексиканцы так смотрят на вещи.